По обрывистому пути
Шрифт:
— Как делишки, Владимир Иванович? — спрашивал он.
— Тружусь, — отвечал с досадой Володя. Ему не хотелось ронять завоеванный с такой легкостью престиж часовщика, но вторая победа не шла сама в руки, особенно при отсутствии нужных инструментов.
На четвертый день часы все же пошли, но еще целый день пришлось провозиться, пока Володина, избушка наконец огласилась важным, торжественным медным звоном.
И словно все четверо суток караулили эту минуту, — в избу налезло все семейство Седых, от малых до старых, и на всех лицах светилось
«Все они — добрые люди, хорошие люди!» — с ощущением благодарности за их бескорыстное сочувствие подумал Володя.
Придя за часами, псаломщик принёс Володе подушку и одеяло.
— Матушка за работу прислали. Обедать кланяться приказали к отцу Михаилу…
— Видал, однако! — хлопнув псаломщика по спине ладонью, с похвальбой сказал Елизар, как будто не Володя, а он починил поповы часы.
Часы лавочника стали третьим испытанием для Володи, и он удивился сам, когда выдержал и этот более трудный экзамен, ухитрившись склепать лопнувшую пружину, для чего пришлось «отпустить», на углях ее два конца, потом опять закалить и потом повозиться с регулировкою маятника…
Шевцов никогда не занимался этим всерьез. Это Илья Ютанин на досуге чинил часы для знакомых, а Володя ему кое в чем помогал, — и вот на тебе! Сам для себя незаметно оказался «часовщиком»!..
В течение недели-другой Володя перезнакомился с учителем, Алексеем Иванычем, и его тощенькой, бледной женой, с картежником и выпивохой лесничим и двумя помощниками лесничего, с попом, с дьяконом, с доктором, у которого брал газеты, с фельдшером, с кузнецом, со страстным охотником ветеринаром и с начальником почты. Ссыльных в селе, кроме Володи, не оказалось.
Больше всего Шевцову понравился младший помощник лесничего, лесной кондуктор Сенечка, окончивший всего лишь лесную школу и мечтавший попасть в Петровско-Разумовскую академию.
— До чего я, Владимир Иваныч, хочу учиться, если бы вы только знали! Главное — математику одолеть. Остальное — справлюсь, а вот математику — трудно, — говорил казавшийся вялым, рыхлый, татарского вида Сенечка. — Хочу быть лесничим, Владимир Иваныч! Ведь сколько их тут, в Сибири, лесов, и все без надзора… Гибнут леса наши, знаете, так, что смотреть на них горько. Вы были в тайге? Не были? Вот по снежку с вами сходим. Дядя есть у меня в Арзамасе богатейший. Лет пять назад посылал учиться, чтобы грамотный был у него подручный, а я не хотел от матери ехать. Он осерчал, ничего теперь мне не дает… Да я без него осилю! Я ему докажу, что осилю, с покорностью не пойду…
Володя стал заниматься с Сенечкой. Алгебра, которой Сенечка ранее никогда не касался, привела его в настоящий восторг.
— Каких только нет наук! Ну и алгебра! Всем наукам наука! — восторгался он. — Ведь как сказать по-простому, понятно: арифметика, геометрия — вроде прислуги, а эта — царица!
Володя смеялся.
Сенечке не хватало учебников. Местный
Не оставляя своего замысла о побеге, Володя старался забыть свои походы с дядей Гришей на охоту, забыть о том, что ещё мальчиком умел на самодельных лыжах свергаться с самых крутых горок слободки… Он представлялся беспомощным.
— Вот попал — так попал! — вслух ворчал Володя при первых крепких морозах. — Не выдержу я тут у вас, утоплюсь с тоски, — говорил он Елизару Седых.
— Ой, брось ты, Иваныч! Ведь грех! — отвечал тот, в испуге крестясь. — Ведь тебя все любят. И зарабатываешь малость, однако, не голодаешь ведь, слава богу! Сходил бы ты на исповедь к батюшке, право, полегчало бы тебе!.. Должно, это грамота сердце тебе так печет. А ты удержися!
— Томит меня. Не могу… Хоть на охоту возьми меня! — вздыхал Володя.
— Да куды Тебе на охоту? Ты дома-то мерзнешь, однако! На лыжи-то стал надысь — у тебя разъезжаются ноги, аж девки смеются! Ну, пойдём, коль душе от того утешенье, — согласился Седых.
Народ выглядывал на улицу в окна и из ворот, прослышав, что «часовщик» идёт на охоту.
Володя шёл, отставая, неверным шагом, несколько раз наступил одной лыжей на другую, свалился в сугроб, наконец махнул безнадежно рукой и вернулся.
— Ты учись ходить-то, учись, однако! — кричали ему. — Ребятишки и то ведь ходят!
Но Володя возвратился в избу и дня три не показывался совсем на улицу. Когда к нему кто-нибудь входил, он лежал, неподвижно, укрывшись с головой, не отвечая на вопросы.
— Глядеть за ним надо! Удавится малый с тоски, — сказал как-то старик Седых.
— Иваныч, слышь, батюшка со становым об тебе говорил. Сказал, что ты смирный. Весной схлопочешь себе в Енисейск перебраться — все же город. Там веселей тебе станет! — утешал его Елизар.
Даже Сенечка поверил мрачному виду Володи.
— Не убивайтесь, Владимир Иваныч. Лесничий вам обещал хорошую работу достать, книг из города привезти. Потерпите, — уговаривал Сеня.
— Ладно, давай заниматься физикой, — остановил Володя.
Он понял, что совсем без союзника в побеге не обойтись.
— Поучишь меня на лыжах? — как-то спросил он Сенечку.
— Владимир Иваныч, давно бы!
— Только не днем. Днем люди смеются.
Лунным поздним вечером, почти под рождество, они пошли на поле.
Володя плелся за Сенечкой сзади, падая в сугробы и спотыкаясь, пока село не осталось сравнительно далеко позади.
— А ну-ка, Сенечка, ходу! — крикнул Володя, рассмеялся и пустился вперед по ровной снежной поверхности поля.
— Владимир Иваныч! Потише, там круча! — в испуге воскликнул Сенечка. — Да как ты так ходко побег, однако? — спрашивал он, пораженный, нагнав Володю и забывшись, что говорит с Володей на «ты».
— А вот так и побег! Понимаешь?! — значительно сказал Володя.