По обрывистому пути
Шрифт:
— Смыслишь в деле, однако, — по-прежнему бесстрастно признал хозяин…
Он первый раз в течение полутора часов оторвался от своего охотничьего занятия и с невольным удовлетворением взглянул на ясный, блестящий маятник, на украшенный розами сияющий, протёртый маслом циферблат, на весь преобразившийся облик ожившей машины времени.
Володя, не ответив ему, перевел гири, сверился со своими карманными часами, подарком одного ученика, которого он готовил к экзамену в юнкерское училище, и стал регулировать бой, чтобы он совпадал со временем.
— Останешься
Двое ребят лет по двенадцати вошли в избу. Они поздоровались с незнакомым и замерли у порога, пораженные преображением часов и, казалось, нескончаемо раздававшимся звоном.
— Как в церкви, — полушепотом произнёс наконец один.
Отзвонив раз десять подряд, часы все же пришли к тому положению, когда их звон угодил точно в лад, и утихли, никем более не тревожимые, только маятник, мерно качаясь, щегольски поблескивал ясными медными щечками.
Повернувшись, Володя обнаружил у себя за спиною лет семнадцати девушку, женщину лет тридцати, четверых ребятишек подростков и малыша лет пяти. Он поздоровался разом со всеми, хор восторженных и приветливых голосов ответил ему.
Володя прибрал, за собою. Перепачканную газету выбросил на шесток, вытер и сложил ножик и посмотрел себе на руки, вымазанные копотью, пылью и маслом.
— Дай помыть, — коротко произнес бородач, обращаясь к женщине. — Горячей достань, не отмоется так-то — масло.
Та суетливо бросилась выполнить приказание владыки.
Когда руки были отмыты, Володя свернул было папиросу.
— Папаша не любит. Сойдём на крылечко, — сказал хозяин заговорщическим тоном.
Они вышли вместе. Хозяин не отказался от табака.
— Часовщик? — спросил он Володю.
— Нет, так просто, люблю позаняться.
Тот почтительно кивнул головой.
— Разум-то есть, однако, — затянувшись цигаркой, сказал он и добавил: — У попа часы тоже стоят. В лавке тоже.
— Поправим, — степенно отозвался Володя.
— А ружье? — осторожно спросил хозяин.
— Чего не умею, того не умею. Зря хвалиться не стану!
— К ружью слесаря надо, — сказал хозяин.
— Вот то-то, что слесаря, а меня не к тому учили, — ответил Володя.
Вдруг бородатый хозяин, едва поднеся ко рту папиросу, воровато бросил ее себе под ноги и в испуге поспешно затоптал. К дому шагал высокий, совершенно седой, патриаршего вида старик, прямой, дородный и по-старинному сановитый.
— Затоптал, однако, — с суровой насмешкой сказал он сыну. — А ты чего же не топчешь свою, стрекулист? — спросил он Володю.
— Вы мне не отец, — возразил Володя.
— Я тебе и в деды сгодился бы, не то что в отцы. Уважать надо старших, — отрезал старик. — Как же я тебя пущу в дом?! Говорят: «Мы тебе стрекулиста из политических на постой послали, мол, тихий да смирный…» Каков же ты смирный? Избу-то спалишь табачищем!
— Он, папаша, часы починил! — несмело вступился
— И что же, однако, идут? — недоверчиво обратился к Володе старик, игнорируя сына.
— Идут, — усмехнулся Володя.
— А ты не хвались! Часы есть часы, а табак — оно бесово зелье!
— Да я не хвалюсь. Эка штука-то! Починил от безделья, со скуки, а табак — это дело мое!
— На том сговорились! — оборвал суровый старик. — Ищи другой дом, табашник!
Как раз в это время за дверью в избе раздался густой, чистый звон. Старик вскинул голову, с хитрой усмешкой прислушался, считая удары.
— Стрекулист! — одобрительно сказал он. — А царя почитаешь?
— Я от него добра не видал и не знаю его, — отозвался Володя.
Старик покрутил головой.
— Врёшь! Царь — от бога!.. — И вдруг оборвал: — Ну ладно, иди в избу, познакомимся лучше. Папироску туг брось. Вот так. Затопчи совсем. Теперь идем.
Войдя в избу, старик остановился напротив часов и молча, с благоговейным уважением посмотрел на сверкающий маятник, на весь обновленный облик часов.
— Покормили тебя? — вдруг спросил он Володю.
— Не поспели, папаша, — оправдываясь, сказала невестка.
— Язви вас! Человек-то с дороги! Накрывай на стол, скоро! — прикрикнул старик. — Садись, стрекулист… Небось в бога не веруешь тоже? — грозно спросил он. — Что лба не крестишь?
— Всякий по-своему мыслит, — сказал Володя. — Вы что, церковный староста, что ли?
— Ведь каков непокорный, а! — рассердился старик. — Я к тому, что у батюшки тоже стали часы. К нему сходи, а то прямо беда. Как к обедне звонить, так дьячок к лесничему в дом, а тот, как и ты, должно быть, безбожник: иной раз нарочно неверно скажет, чтобы попу насолить… бывает, что в колокол по петухам ударяют, ей-право!.. Как зовут-то тебя?
Володя еще в пути, еще не видя людей, с которыми придется жить в ссылке, обдумывал и примерял свою линию поведения.
Жить здесь три года он не был намерен.
Три года!
Восторженный рассказ Аночки о настроениях учащейся молодежи и рабочих, частично прочитанный им первый номер «Искры», свидетельство встретившихся на этапе ссыльных студентов из разных городов — все говорило о том, что нельзя терять целых три года по нелепому произволу жандармов. Надо было бежать. Это нужно было делать умно. Никогда нельзя представлять себе врага дурачком. Нужна продуманная военная хитрость…
Володя задумал было убежать так быстро, чтобы не дать опомниться ни начальству, ни местным жителям: как пришел, так и ушел!.. Однако долгий этап сбил сроки. Самый простой и трезвый расчет говорил, что нельзя убежать ни сегодня, ни завтра: начинались осенние темные ночи, дожди, волки. Без ружья, одному… Все говорило за то, что придется выждать, и надо было держаться так, чтобы все думали, что ты боишься леса, не умеешь стоять на лыжах, никогда не охотился и не стрелял, что ты чудак, влюбленный в одни только книжки да механизмы.