По обрывистому пути
Шрифт:
— А у Манежа! — сказала Маня. — Солдаты, полиция, даже пожарных зачем-то призывали.
— Пожарных? — живо переспросил Савелий. — Это, товарищи, плохо: значит, на штурм полезут… Говорите, оружие у студентов? — спросил он Аночку.
— Я видала, что брали.
— Напрасно. Их там перебьют… Напрасно они оружие… Да… — Он вдруг поднялся. — Я пойду, — сказал он. — Рабочие будут с утра сидеть тихо. Сбор назначен на Театральной. Часам к девяти утра пробиваться начнем, не раньше, чтобы все успокоилось… Если они там продержатся ночь… Ну, прощайте! —
Аночка осталась у Мани. Нервное и тяжелое напряжение этого дня одолело ее настолько, что, позабыв про опасность чахотки, она легла с Маней в одну постель и заснула.
Утренний шум, возня, плач детей в соседних помещениях подвала, хотя и отделенный кирпичной глухой стеной, разбудил Аночку. Она открыла глаза, и первое, что увидала возле себя, — это была безжизненная, запрокинутая назад голова Мани. Хотя на улице брезжил свет, но в подвале было почти темно. Дыхания Мани не было слышно. Аночку взяла оторопь. Она резко вскочила с постели.
— Маня! Маня! — встревоженно позвала она. — Маня!.. Подруга молчала.
Аночка потрясла её за плечо. Та открыла глаза.
— Анька? — спросила она. — Вставать пора, что ли?.. Ну, ты вставай, а я что-то не в силах… Должно быть, зря столько ходила вчера. Не могу. Мокрая вся я…
— Может, Сашу позвать? — в беспокойстве спросила Аночка.
— Пусть отсыпается: воскресенье — одно на неделе. Проснётся — придёт! — слабым голосом отозвалась Маня.
Аночка собралась, потихоньку вышла и побежала к центру.
Воскресная Москва просыпалась медленно. На улице не было того оживления, которое обычно царило в будни.
На большой извозчичьей бирже у Кудринской площади лениво переговаривались с козел два извозчика. Из трактира выбежал услужающий мальчик, лет тринадцати, в красной рубашке, за ним с полотенцем в руках, в жилетке и в рубахе с вышитым воротом — половой, бородатый рослый мужик.
— Иди назад! — кричал он. — Иди, говорю, в заведенье!
— Ой, дяденька Павел, боюсь! Ой, боюсь, отколотишь! — в слезах лепетал мальчишка, прячась за извозчичьи санки.
— Иди, говорю, — хуже будет! Иди, а то вдвое волью!
— Ой, дяденька Павел, боюся! — твердил мальчик, бегая от преследователя вокруг лошади и саней.
— А ну-ка, извозчик, кнутом его! — попросил половой.
Извозчик готовно взялся за кнут. Мальчишка скакнул от него и попал половому в руки.
— Пошёл, говорят, в заведенье! — свирепо прохрипел половой, вывернув руки и волоча в трактир приумолкшего в ужасе мальчугана. Дверь за ним захлопнулась…
Аночка с жалостью посмотрела вслед мальчишке.
Не было ни солдат, ни полицейских, ни казачьих разъездов. Утреннюю тишину нарушал только дальний звон церковного колокола.
«Успокоились царские слуги. Значит, утром попозже прорвутся рабочие с разных сторон!» — радостно думала Аночка.
У Никитских ворот тоже не было никакой тревоги, лишь усиленный полицейский наряд без дела слонялся на небольшой площади.
Пробежали
«Может быть, все уже собрались у Манежа», — подумалось ей.
Она дошла до Газетного. Заставы и оцепления были сняты. Не было войск до самой Кремлевской стены.
Кроме обычного постового только трое-четверо городовых поодиночке медленно прохаживались вдоль здания университета и его ограды. Университетский дворник посыпал песком тротуар. Идя с ним рядом, разговаривал городовой. Аночка оказалась как раз сзади них.
— А сколько же всех их отправили? — спросил городовой.
— Пятьсот двадцать шесть или семь, — сказал дворник, не оставляя работы. — Наших-то меньше. Там и барышни были, и посторонние… А наших, должно быть, четыреста человек…
— И оружие было? — спросил с любопытством городовой.
— Ливорверов штук двадцать в одно окошко все скинули в кучу на снег. И правильно. Только бы лишняя кровь! Должно, старшие у них рассудили бросить…
— А куда их отправили? — не вытерпев, спросила Аночка.
— Вы, барышня, проходили бы лучше! — сказал городовой.
— А может, у вас кто тут был? — участливо спросил дворник.
— Брат Сережа домой не вернулся, — нашлась Аночка. — Мама исплакалась вся, послала меня…
— Студент? — спросил дворник.
— Ну конечно, медик…
— Теперь в Бутырках ищите. Готовьте гостинцев! — усмехнулся городовой.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Встреча модного, французского литератора Гастона Люнерье удалась, как ее задумал издатель «Икара».
Юлия Николаевна почему-то ожидала увидеть маститого толстячка, но из вагона легко выпорхнул стройный мужчина, почти юноша, с едва закурчавившимися бакенбардами и огромными тёмно-карими глазами, а когда он, здороваясь, приподнял цилиндр и склонился, чтобы поцеловать ее руку, она увидала прекрасную каштановую шевелюру молодых упрямых волос.
Он был мил и любезен, как может быть любезен только француз. На лихаче вместе с издателем провожая его в гостиницу, Юлия Николаевна успела сказать несколько слов о его Беатрисе, женственной, прелестной душой которой она была очарована, а гость рассыпался перед издателем., благодаря за то, что тот предложил его роман для перевода столь тонкой ценительнице.
— Перевод романа, — говорил француз, — это слияние сердец автора и переводчика в едином гармоничном аккорде. Мою маленькую горбатую Беатрису может понять только истинно художественная и молодая душа. Понять Беатрису — это значит понять ее автора. Глупое сердце маленькой бедной Беатрисы — это нежный цветок, выросший между камнями панели в залитом помоями закоулке большого города. Вы полюбили мою Беатрису? — многозначительно и внезапно спросил он Юлю.