По обрывистому пути
Шрифт:
— Работает? — осторожно спросила Аночка.
— Слесарем тут в мастерской у хозяина — замки починяют, лудят самовары, то, сё. Их там трое всего. А домой придёт, так разом за книжку. Бывает, за вечер мы слова не скажем друг с другом, сидит молча, читает, а я цветочки леплю. А то прорвется и пойдёт говорить, как надо устроить всю жизнь, как придет революция, социализм… Вот идёт! — остановила себя Маня. Но уже по тому, как трудно ей было заставить себя замолчать, как охотно она говорила о Саше, видно было, что он не только предмет любви её, но вместе и гордости.
— А ты ведь и воздухом,
— Ну, уж хуже не вгонишь! Конечно, на улице не бываю. Одно только — в лавочку да на базар. А что ещё делать? Тяжелой работы я не могу. Нанимали вон женщин на конку по рельсам ходить со скребком после снежной погоды, два дня походила — измерзлась, простыла, слегла. Вот тебе воздух! Пальтишко-то рыбьими потрохами подбито, а валенцы каши просят… Эх, сухарики, сухарики! Люблю, как хрустят. Была бы богата, и все сухарики грызла бы, колбасой заедала, — заключила Маня, прихлебывая горячий чай. — Пей, пей, не стесняйся! Аночка барышня свойская! — сказала она, подвигая Саше редкие в этой комнате лакомства.
— Хотела она цветы заменить на куклы, — сказал Саша. — Кукол одевать в магазин. Головы, руки да ноги выдали ей. Сидит, как палач, обложась головами. Туловища с руками-ногами отдельно лежат. Ну прямо смотреть невозможно!..
— От нервов твоих! — усмехнулась Маня. — Головы — дело пустое. Не человечьи ведь, куклины. Главное — и того заработать не выйдет, что на цветах получаю. Сидела-сидела, руки все исколола иголкой, тридцать копеек за весь день и то не успела: ну их к чертям! И Сашенька тоже не сладко работает: зайдешь в мастерскую — угар! Оловом, медью да, черт его знает, еще кислотой, а двери отворят — мороз… У нас на Прохоровке в механическом и то легче дышать…
— Вентиляции нет, потому. У нас и хозяин как рыба дышит, хоть то не обидно, что вместе, — скромно сказал Саша.
— Уж хозя-яин! — с насмешкой ответила Маня. — Какой он, к шутам, хозяин, только слово одно. За клетушку свою расплатиться не может. Водки не пьет и ребятам троим, молока покупать не в силах.
— Место такое у нас. Заказчик — рабочий. Что с него взять! Самовар принесёт, — мол, кран прохудился. «Сделай милость, ребят поить нечем!» Когда запаяешь и в долг, а когда за спасибо, — сказал Саша. — Мы хозяина в шутку так и зовём — Эксплуататор Абрамыч.
— А зачем же он мастерскую содержит? — спросила Аночка.
— Еврей! Либо хозяином будь, либо вон из Москвы. А у него тут дочурка попала учиться в гимназию. Хочет, чтобы окончила. А недавно к нам околоточный входит: «Хозяин, пойдёшь у пристава на квартире замки поставить». И пошёл. Поставил, запасные ключи изготовил, да так и шабаш, ни копейки! Тут было два дня без угля сидели — ни ковать, ни лудить, и холод собачий… Мы с Сережкой смеёмся: «Самсон Абрамыч, мы в полицию против тебя пойдём, чтобы вступилась за наши права…» Так что же думаешь — в шутку, не в шутку, а к нам принесли из «Общества рабочих механического производства» листовку: зовут девятнадцатого «почтить общим шествием память государя-освободителя с возложением венка на памятник».
— Неужели рабочие все же пойдут? — спросила с сомнением Аночка.
— А
— Я думаю, завтрашний день может многое решить: придут к нам на помощь фабричные или одних нас покинут, — вздохнула Аночка.
Так говорили они до глубокой ночи, когда уже не осталось надежды на то, что будет весть от Савелия.
Саша ушел к себе, Аночка не ложилась, еще ждала.
— Брезгуешь лечь, на подушку? — сказала Маня. — Я застелю. Полотенце есть чистое, хочешь?
— Ой, Маня, да мне не до сна, — говорила Аночка сонным голосом, сидя возле стола.
Маня заснула. Аночка задремала, уткнувшись носом в какой-то бульварный роман без начала и без конца.
Утром, часов в шесть, в окно постучали. Явился посланец Савелия, который сказал, что всюду к фабрикам движутся солдаты, полиция.
— Тот человек повидался со всеми, с кем надо, и листовки пустил, но ни за что ручаться не может. Надо, чтобы сюда приходили от вас с вестями о том, что творится в университете. Тот тоже пришлет сюда узнавать. Если станут студентов бить, то все равно, мол, силой прорвёмся на выручку. А без крайности лучше силы рабочих сберечь…
Аночка помчалась на явочную квартиру, к Ивану Иванычу.
Тот уже ожидал. Она рассказала, что знала.
— Вам, товарищ Аночка, придется занять наблюдательный пункт у рязанцев в Лоскутном с двумя товарищами. На сходку лично вам не ходить, а следить оттуда, что будет. Найдите сами себе двух надежных помощниц, лучше женщин. Полиция верно уж будет на улице караулить студентов. По ходу действий дадите вести Савелию.
На углу Лоскутного, против Манежа, жили трое немного знакомых Аночке медиков. В одно окно из их комнаты был виден старый университет, в другое — Манеж и новое здание университета. «Анатомический театр в трех минутах ходьбы», — бывало, хвалились они своей квартирой. Уходя на сходку, один из них взял револьвер.
— А это зачем? — спросила Аночка.
— Мало ли что… Не мешает для обороны. Будут драться — и мы не посмотрим…
— Девочки заняли наше жилье под какой-то таинственный штаб, — пошутил второй.
— А вы не шутите, коллега, такими словами, не стоит, — строго остановила Аночка, оставаясь одна на своем наблюдательном пункте и даже с биноклем в руках.
В окно было видно, как подходили к университету студенты, курсистки. Ни войск, ни полиции не было, кроме обычных городовых на постах. Молодежь проходила в ворота, входила в здание. Все было спокойно и тихо.
По уговору с Аночкой явились Галя Косенко и Лида Самаркина.
— Публика сходится с Охотного, от Никитской — со всюду, — сообщила Галя, запыхавшись от ходьбы.
— Кто же так говорит — «со всюду»! — заметила Анечка, не отрываясь от своего бинокля. — Знаете, девочки, надо было нам с вечера посадить здесь наблюдателя: по-моему, в Манеже засада жандармов и казаков. Уже третий раз к воротам подходит пристав и говорит через щелку, потом так лихо берет под козырек перед закрытыми воротами Манежа и так пристукивает каблуком, что там, должно быть, кто-то повыше чином. Вот и опять: посмотрите скорее.