По обрывистому пути
Шрифт:
Брат Рощина, студент-юрист Федя, с особенной радостью обратился к Баграмову.
— Вот кого мы не ждали, доктор! Как я вам рад, как я рад! — говорил Федя. — Надолго вы к нам?
— Я бы и не заехал. Нужно было домой. А вот случился занос на дороге…
— Иван Петрович! — воскликнул Вася Фотин, тоже студент, технолог, подойдя к Баграмову. — Новости, доктор, какие! — сказал он вполголоса. — Обстановка, конечно, не та! Рассказал бы я вам кое-что про Питер…
— Найдем минутку, — так же негромко ответил Баграмов.
— Доктор, а где же Юля? Неужели
Дочь знаменитого в городе портного, Фрида попала учиться в Петербург по протекции самого вице-губернатора, на которого старый Кохман шил уже несколько лет. Отец умолял ее помнить, что ей, еврейке, содействовал, такой «большой господин», а потому ей необходимо держаться «прилично», не попадая в студенческие истории. Но Фрида, учась теперь на втором курсе, уже два раза попала на замечание и едва удержалась в своем институте. В прошлое лето Фрида отбывала у Баграмова в земской больнице практику, сдружилась с Юлей Баграмовой и теперь была рада встретить Ивана Петровича.
У доктора разбежались глаза от такого множества окружавших его юных лиц.
— Вот так бал молодежи! — гудел Баграмов. — Да сколько же вас понаехало?! Разогнали вас, что ли, друзья, из университетов и с курсов?
— Пока ещё нет, но надеемся, доктор, что скоро, скоро разгонят всех, — сказал Вася.
Молодежь съехалась на каникулы: Федя и Аночка — из Москвы, Фрида и Вася — из Питера, медик Алеша Родзевич — из Казанского университета… Со всей этой «зеленью» доктор был хорошо знаком, пока они были еще гимназистами, и теперь за их свободными манерами, в звуках их окрепших голосов он узнавал их словно бы в новом качестве.
Молодые люди со своей стороны тоже как-то тянулись к Баграмову. Все они понимали, что Виктор Сергеевич Рощин — социал-демократ, как и доктор Баграмов. Но Виктор Сергеевич снисходил к ним, советовал почитать что-нибудь из теории. Доктор же держался товарищем, интересно рассказывая о подпольной работе, говорил о необходимости перейти наконец к настоящей боевой, революционной рабочей партии. Может быть, доктор был помоложе Виктора Сергеевича годами, может быть, у него был более открытый характер, но вся молодежь его чувствовала ближе, чем Рощина, и ближе, чем Лихарева, которого очень все уважали, но стеснялись из-за его почтенного возраста.
Рощин распахнул двери своего кабинета, приглашая желающих в его деловой и несколько строгий уют. И кабинет, как и гостиная, тоже мгновенно сделался тесным от шума и толчеи.
Оказалось, что с молодежью приехал, подхваченный по пути всею студенческой компанией, присяжный поверенный Александр Николаевич Родзевич, старейший из адвокатов города. Высокий, красивый, благообразный, с огромной шевелюрой седых волос и большой бородой, похожий одновременно на Маркса и на Бакунина, он был особенно хорош сейчас, посвежевший от морозного ветра и возбужденный поездкою с молодежью.
Не было ещё десяти часов вечера. До встречи Нового года оставалось довольно много
— Володя! А где же Володя?! — спохватился Федя Рощин, который хотя и был братом хозяину, все же по возрасту и по духу принадлежал к поколению «детей», и Володя был его младшим товарищем по гимназии.
— Твой Володя, конечно, со стариками занялся какой-нибудь философией, — насмешливо сказал Алеша Родзевич, у которого были свои причины для иронического отношения к Шевцову.
— А вот и Володя! Я его к нам притащил! И Аночку тоже! — торжествующе крикнул с порога Витя.
Он действительно «тащил» за собой одной рукой маленькую Аночку, а другой — высокого Володю Шевцова.
— Эх ты, Володька! Расстроил компанию, сам не приехал и Аночку тоже… — начал с упреком Федя. — Так здорово было…
— Мне нужно было успеть в одно место по делу. Что же касается Аночки — уж извините! Тут я ни при чем, В домашние обстоятельства Аночки я не вникал, — раздраженно огрызнулся Володя, отвечая Феде, но при этом взглянув на курчавого, краснощекого блондина Алешу Родзевича.
Давно заметив склонность Алеши к Аночке, чтобы «не стоять на пути» у него, Володя, как казалось ему самому, добросовестным образом избегал встреч с приятной ему Аночкой. Но почему-то в этот день вышло так, что после обеда Володя и Аночка встретились в библиотеке, и так уж само получилось, что целый час они разговаривали на улице, несмотря на подлинно новогодний мороз. Они встречались так и прежде и, разумеется, не сговаривались это скрывать, но опять-таки почему-то так выходило само собою, что о подобных встречах оба всегда молчали…
На месте хозяйки оказалась удивительно похожая на свою мать сестра Васи Фотина — Сима. Она была еще гимназисткой, как и Сережа, младший брат Алеши Родзевича, но оба они прижились в компании юных студентов и приняты были на равных началах.
— Витя, тебе с ветчиной? — спросила кругленькая Сима.
— Мне с сыром: я никого не ем! — выкрикнул Витя, которого после скарлатины и каких-то долгих осложнений мать растила вегетарианцем.
— Толстовство опасно распространяется в самом молодом поколении, — с шутливой серьезностью сказала красивая черноглазая Фрида.
— Если бы, Фридочка, их сиятельство старый граф имели влияние только в вопросах выбора между ветчиной и сыром, то беда была бы еще не так велика, — отозвался Володя Шевцов. — Но их сиятельство сочинили все эти штучки последовательно: в первых статьях — «никого не ем», во вторых — «никого не ненавижу» — даже врагов люблю, в третьих — «ни на кого не ропщу»… И если это новое христианство распространится, то Витте выбросит из бюджета империи содержание жандармов. Кому они будут нужны?!
— Беспокоишься, что жандармы останутся безработными? — засмеялся Федя.