По осколкам
Шрифт:
Молчу.
— Они напуганы из-за нас. Они станут умирать с голода из-за нас. И когда сами по себе они ничего не придумают и не сделают, это тоже будет из-за нас. А ты их хочешь не просто бросить, но еще и растоптать. Ты же через их жизни будешь себе прокладывать…
И я ей врезала.
Пусть простят меня все те, кто учил, что надо своему Мастеру указывать место, куда он должен приложить свою силу, но нельзя указывать силой место самого Мастера. Я помню, что нельзя, запрещено, недопустимо. Что она — мой пропуск, шанс и обещание миновать неведомую страшную изоляцию. Что за ней стоит мощная
Но все-таки я врезала со всей силы.
Шаг решительный
Когда-то меня предупреждали, что в нашей работе крупные неприятности исходят не только от тараканов, крыс или людей, потерявших разум.
Сейчас увидеть бы выдававших такие предупреждения. Расспросить бы их подробней — а что, если неприятности вовсе не от того, чему ты учился и с чем имел дело?
Или не у них спрашивать? Может, задать пару вопросов отлетевшей к земляной стене Сатс? Или самой у себя спросить — что это я творю?
Что? Мне? Делать?
Я — в тесном подземелье. Сюда меня завела моя же уверенность, будто я знаю, куда иду. За спиной — толстые прутья. В руке звенит. Невдалеке — мой Мастер.
Хоть бы она хныкала!
— Сатс.
Молчит.
Я прищуриваюсь и вижу — она сидит на полу, прижимает к левой щеке обе ладони, от возмущения ее глаза сверкают. Хоть бы она вскочила сейчас и ударила меня.
Ну! Не дави в себе обиду! Ответь! Так будет честнее, чем мне пробовать извиниться.
Сверху стучат шаги, все громче и громче. Сатс на них не реагирует, по-прежнему сопит, молчит и сияет взглядом.
Зрение мое расслабляется. Снова темно. В руке больше не звенит.
— Ты! — бросает мне в спину пришедший стражник. — Пошевеливайся.
Поворачиваюсь. Это — тот, у которого щит залатан холстом.
Больших трудов стоит разлепить губы:
— Нас двое.
— Вождь сказал, только одну, главную. Тебя. Поторопись, он в большом гневе.
«Вождь, значит».
— Да, я на его месте тоже бы расстроилась, — выдавливаю я, заставляю себя разжать челюсти и говорю громче и четче: — Сатс, слышишь меня?
Молчит.
— Я скоро сама вернусь или добьюсь, чтобы тебя привели наверх.
— Ладно, — доносится тихое.
Жду, когда она начнет: «Но я все равно не пойду…». Однако она не продолжает. Видать, я врезала ей изрядно и что-то у нее в голове сместилось. Значит, потом она, если не станет мне помогать, хотя бы не будет мешать…
Мы поднимаемся. В редких светильниках трепещут огни, вокруг прыгают тени, и кажется, что стены дрожат. Воздух понемногу свежеет, но я этой свежести не радуюсь: не на праздник иду, не одарят и отдохнуть не дадут.
Двери, ведущие в зал, где меня недавно допрашивали старики, мы проходим не останавливаясь. Нам выше. Вскоре ступеньки начинают подло шататься под ногами, хотя я меньше и легче всех виденных здесь стражников. Этот, со щитом, топает следом. Ругается неразборчиво, оступается через раз. Мне приходится его ждать, пока он на цыпочках пролезет по балке у стены — да, дыра! неожиданно?
Последние два
Они тут что, ничего не чинят? Или в верхнюю часть башни так редко кто-то заходит, что не видят смысла поддерживать в рабочем состоянии лестницу?
Толкаю неподатливую дверь, переступаю порог — и передо мной комната столь скверного вида, что вспоминается далекое неживое болото и думается, что изнутри оно выглядит так же.
Стены и потолок облеплены не то тряпками, не то мочалами — серо-зеленые лохмотья повсюду. Только черный пол, отполированный до вида монолитной каменной плиты, свободен от этой отвратительной заразы. Из четырех крепких подставок, высотой мне по плечо, торчат пучки небольших факелов. Не дымят, но чем-то веет от них, я бы сказала, нездоровым.
Вдыхаю носом воздух — ничего себе! это лишайник! все лишайник! развели зачем-то по стенам, еще и жгут.
А тянет, а пахнет…
Сладковато и гниловато. На редкость неприятно, к воображению даже не подпустишь, не то что к носу. Нигде такого запаха пока не чуяла. А ведь наверняка не зря здесь все собрано именно так — поросль, источающая запах неясного мне назначения, и вождь местных, управляющий с высоты этой башни…
Вождь. Рядом с ним теряются все остальные собравшиеся. Кого мне рассматривать? Почтенных Тара и Борка? Они неинтересны даже плясками, которые они наверняка исполнили, пока перебирались над провалом по досточке. Двух стражников, лениво закрывших двери за моей спиной? Ничего отличительного ни в одном.
Зато во-ождь…
Он выглядит совершенно неуместно, а по отношению к осколку — даже неправильно. Здесь давно не летают птицы, от которых взяты яркие красные с зеленым перья для его огромного полукруглого головного украшения. Здесь уже не топчет землю зверь, отдавший свой мех, который теперь от длинношерстного воротника бежит тонкими рыжими полосками по огромному черному плащу и исчезает в больших складках тяжелой ткани. Полы плаща у ног вождя, как холмы у подножья горы. А здесь нет гор — все холмы, равнины, несколько длинных озер и неширокие реки.
Все в нем не к месту. Или место не к нему.
Чудится, будто человек, сидящий в кресле с высокой резной спинкой, всего лишь голограмма. Но вместе с этим щемит острое чувство — желание, чтобы голограмма ожила и посмотрела на меня. Он словно бы требует воплощения, и мне горячо хочется исполнить это требование.
Но его подведенные белым и черным глаза мешают принимать мое чувство всерьез. Они вообще все мешают принимать всерьез!
Из-за этих глаз, обрисованных широким, причудливым и что-то значащим узором, мне вспоминается, как когда-то, уже на старшем обучении, кто-то пошутил и добросил сотню крыс в одну из практических голограмм Мастеров. У меня, как и у прочих Основателей, хватило умения отличить одно изображение от другого, и потому нам было весело. А с Мастерами творилось невообразимое!