По осколкам
Шрифт:
— Я ценю твою откровенность, Инэн из Ходящих. Я отвечу тебе и тоже буду с тобой откровенен, — начинает он тихо, а потом переходит почти на тайный шепот. — Мне всегда было тесно. Я сначала ждал свободы, потом искал ее. Видел свободу в удовольствии, в наслаждении, в умении жить… Много чем разжился сам, не дал разжиться другим…
Его голос становится тягучим, как смола, но смола с примесью искусственных загустителей. Пожалуй, я сама иногда говорю так же, выбирая каждый звук, понимая, что многое наигранно.
— Потом надоело, искал уединения,
— Ты видел именно край?
— Там загибается и не пускает… Я проверял… Едва выплыл… Думал, конец земли — и мне конец… Однажды понял, что ждать мне нечего, а искать то, что искал, больше не хочу, потому что все оно — бегство и на самом деле слабость. Верну-улся…
Гипнотический, низкий, плавный… оборачивается вокруг меня плотными змеиными кольцами. Сжимает. Доверившись мне из-за веры в нашу силу или по иным причинам, все же остерегается. Стремится пленить меня, заточить, срастить с удушающим лишайником на стенах…
Прикусываю губу изнутри, чтобы сбросить наваждение.
Помогает.
— Вернувшись, ты сразу понял, что с твоим народом что-то происходит?
— Мне было что понимать?.. Я сам другой жизни здесь не знал. Не знал, что мы можем выращивать еду, а для себя прежде ловил рыбу, в заброшенных поселениях ел что росло… Не знал, как назвать, но откуда-то догадывался, что можно есть. Наверное, слышал когда-то… О пище не из воды и о Ходящих мы сохранили память. Только память…
«В обоих случаях сомнительная».
— …кружила все чаще вокруг того, что видели здесь мои собственные глаза. Позже я все-таки разглядел кое-что. И горячо захотел защитить людей от болезней, которые их истощали при сытости, от смертей, поджидающих даже младенцев… Когда понял, что хочу их уберечь, я ощутил в себе огромную силу… Другие тоже ее ощутили, что сделало меня еще сильнее.
Тело мое против воли дергается вперед, а с языка едва не слетает: «Я тоже! Тоже ее ощутила!» Но я замираю, переношу вес обратно на пятки и плотно сжимаю рот. Не обо мне сейчас.
— Меня выбрал Старый Фич. Тогда он был вождем.
Я кошусь туда, где недавно сидел за троном старик:
— А сам он на тот момент уже осознал, что оставляет в наследство преемнику?
— Что знал Старый Фич, не скажет даже он сам, — говорит вождь, и мне слышится в его медленном гулком голосе трещинка доброй иронии. — Он передал мне не кровь и не дом, но много большее. Ни в одно из его времен не было вражды или голода. От меня требовалось немногое — я продолжил, сохраняя его правила, удерживая его манеру, не ссорясь с почтенными… Но постепенно стала давить… неизменность. Вернее… Меня чуть с башни не сбросили, едва я спросил, почему наша кормилица не стареет, когда у всех, кто возле нее по заводи мальчишками бегал, уже туман на головы прилег.
Не сразу, но до меня доходит, что это он о седине — одном из маркеров жизни на осколках.
Одна-ако. Не слишком
— Не сбросили тебя, значит, — замечаю я. — А сейчас и вовсе подрагивают, стоит тебе косо взглянуть… Из твоего правления выходит, что ты народу свою силу особенно не показывал. Однако они ее чуют и подчиняются.
— Что ты хочешь сказать?
— Принял что было, а было в порядке. Порядок поддерживал по правилам, правила не ломались.
Молчит и хмурится. Злится? Ох, эти рисунки!
— Ты ощущаешь в себе силу, но еще никак ее не проявлял. Твой народ ее тоже не видел. Значит, ты и твой народ доверяете тому, чего не знаете, — продолжаю я вкрадчиво, но стараюсь сделать голос таким, чтобы в нем не было и намека на лесть и искусственные подсластители. — У Ходящих свои силы, и нам тоже не обязательно размахивать тем, чем мы сильны. Может, вы доверитесь нам в том, чего вы не знаете?
— Разве я и мой народ то же самое, что вы и ваши силы? — с непониманием спрашивает Т. — Разве вы подобны нам?
— Не то чтобы… да, разница немалая, — заминаюсь я, признавшись себе, что то, о чем он спрашивает, вовсе не то, к чему мне бы хотелось его подвести.
— Объяснись, старшая Инэн.
— Это ты объяснись, вождь Т! — кажется, от смущения и заминок я наглею. — Ты спрашиваешь с меня, но сам же держишь передо мной ответ. Память на этом берегу сохранила уважение к Ходящим, но некоторые из почтенных готовы в меня плюнуть. Посыльный из башни вообще не знал, кто такие Ходящие, но на мертвых болотах нас встретили так, словно мы — спасение. Я миролюбиво слушаю ваши препирательства, но вдруг я могу жестко приказывать?
Вождь наклоняет голову набок.
— Можешь, — говорит он, делает несколько шагов к узкому окну, обрамленному лохмотьями пятнистых мочалок, вслушивается в возмущенные крики собравшихся на площади, а потом добавляет с нескрываемой усталостью: — Приказывать ты можешь.
«Но не рассчитывай, что приказ отпустить вас исполнят», — мысленно продолжаю я и с досады поджимаю губы.
— Очень порывистый и эмоциональный у тебя народ. И очень противоречивый. Одни в ноги нам падают, другие хотят уронить наши головы к своим ногам. Разум потеряли, сами заблуждаются и других вынуждают заблуждаться… Трудно такими управлять?
— Они не понимают своего положения, — отвечает он тихо, наблюдая за чем-то снаружи. — Они грозят вам, но делают хуже себе. Они потрясают копьями, на которые насажены их собственные головы.
— Тогда обезоружь их, — предлагаю я на остатках решительной наглости. — Твои старики трусливы. Твои люди разозлены. Никто ничего не соображает, а если сорвется, потом первый же начнет сожалеть. Сейчас даже Фич, бормочущий о своей дряхлости, умом бодр и смел. Будь самым мудрым. Прислушайся к его совету. Доверься нам и наберись терпения.