По памяти и с натуры
Шрифт:
Немцы начинают бомбардировку по часам, в десять пятнадцать. У нас оставалось мало времени, надо было спешить домой. На улицах длинные очереди к троллейбусам и автобусам, они уходят переполненные. Чем ближе становилось время бомбежки, тем напряженнее делалась толпа на улице. Нам предстояло пройти несколько кварталов. Люди смотрели на часы, бросали очереди и быстрым шагом, переходящим в бег, направлялись к площади Маяковского. Сумерки сгущались, все поглядывали на небо. Где-то за Белорусским вокзалом зловеще громоздились облака. На площади Маяковского с сухим треском разорвалась ракета, брызги огня на мгновение
Несколько поворотов лестницы вниз, и мы в бомбоубежище. Деревянные столбы подпирают перекрытия подвала, заранее внушая чувство недоверия к прочности этого сооружения. Наспех сделанные полати, на полу несколько матрасов. Стены на самом верху прорезаны амбразурами окон, заваленных мешками с землей. Убежище быстро заполняется, дышать становится трудно. Почти тотчас же началась стрельба зениток. Земля хорошо резонирует. Потом минуты напряженной тишины. Люди мало-помалу успокаиваются, тела обмякают, люди начинают засыпать. Их очень много, они плотно прижались друг к другу, образуя сплошной ковер из человеческих тел. Я засыпаю.
Страшный удар потрясает стены, я просыпаюсь оглушенный. Огромный дом ходит как во время землетрясения. Люди вскакивают и инстинктивно выбрасывают для защиты свои руки, такие сейчас беспомощные. Мне кажется, что потолок рушится.
Снова страшный удар. Чугунные ворота с грохотом бьются о стены дома. Взрывная волна действует в дикой ярости против нас, осажденных, как таран. Все бросаются к выходу. Немногие голоса призывают к спокойствию. Проходит пять, десять минут, все понемногу возвращаются на свои места, наступает тишина, лишь изредка прерываемая ударами зениток. Никто не спит, все жадно прислушиваются, не доверяя этому затишью.
Входит дежурный: «Мужчины, выходите, помогите носить раненых». Я и еще несколько человек выходим на улицу. На улице еще совсем темно. Свежий воздух июльской ночи пьянит после страшной духоты. Короткими перебежками мы двигаемся к пожарищу. Перед нами переулок, освещенный неверным розовым заревом. На его фоне стоит наш дом светлым силуэтом. В предрассветном небе аэростаты воздушного заграждения, их два. Рокот мотора, затем тишина и узкий столб огня. Аэростат исчезает, немного времени спустя клочья горелой материи достигают земли. За домом горели в переулке деревянные дома. Нам сказали, чтобы мы шли помогать пожарным. Пожарные от нашей помощи отказались, послали нас подальше.
Девушка вела под руки высокого парня, он был контужен и терял сознание. Девушка плакала, мы с трудом довели его до медпункта.
Светало, воздушной тревоге дали отбой.
Конец июля, слухи самые тревожные, толком никто ничего не знает.
В воздухе кружится пепел, обрывки горелой бумаги. Жгут архивы. В газетах — смоленское направление. Какое? К Москве?
Как-то внезапно началась эвакуация. Нас, группу художников «Окон ТАСС», отправляют на Урал.
Ряды эшелонов образовывают ряд длинных улиц, сливающихся в одну точку на горизонте. Тоскливая, мрачная картина.
Наш состав стоит на станции целый день с отцепленным паровозом,
Были у Альтманов, они здесь с Кировским театром.
В горсовете оформляют наши документы. Завтра вся наша группа художников получит назначение. Говорят, что в городе никого не оставят. Хорошо бы нас послали в колхоз. О крестьянском труде у меня были самые наивные представления. После восьмидневного переезда в телячьих вагонах, в страшной духоте и грязи, жизнь в колхозе мне представлялась раем.
От Альтманов пошли посмотреть город. На Каме пристань, большой белый колесный пароход и множество мелких судов. На набережной в бывшем соборе музей. Пробежали не останавливаясь по залам. Потом долго сидели в пустынном сквере, на мокрой от дождя скамье. В траве скрюченные желтые листья. Оголенные черные деревья и стаи галок, крик которых тоскливо ложится на сердце. Долго сидели молча.
Казалось, что в развитии этих событий твоя воля почти не участвует и все идет так, как должно было идти, и подготовлено до этого всеми обстоятельствами твоей жизни.
Ночь провели у школьной учительницы, на матрасе под столом, где-то на пустынной окраине Перми.
Получили назначение и выехали в Очеры, маленький уральский городок в пять тысяч жителей, километров пятьдесят от Перми.
Колония московских художников: мы, Леня Зусман, Джон Левин, Родченко, Шлепяков, Лавинский и еще несколько человек — разошлась по Очерам в поисках квартиры.
Мы устроились в большой уральской избе. Хозяин, молодой учитель, жена, двое детей. В комнате навели сразу красоту. На стол выложил все свои драгоценности: пару монографий, альбом для рисования, этюдники и трубку. Хозяин время от времени приносит папиросы, купить их негде.
Очеры редкостно красивы. В кольце дремучих лесов большое озеро, ампирный храм, в котором сейчас призывной пункт, на лужайке занятия по строевой подготовке. У собора проводы мобилизованных. В Очеры эвакуирован завод из Днепропетровска. По городу, по-хозяйски примериваясь, ходит директор, с ним несколько человек с портфелями. Они уже у себя дома, не то что мы, свободные художники.
Организовали «Окна ТАСС». Работать в «Окнах» не стал, поступил в школу учителем рисования.
В школе проводились педагогические советы, на одном из них я выступил с программой эстетического образования детей. Неслыханной там до этого, этой программой привел очерских педагогов в недоумение. Для эвакуированного завода написал панно и оформил стенгазету. Предлагали зачислить меня чертежником. Хотелось куда-то отсюда уехать.
Вечером в Доме культуры смотрели самодеятельного «Фауста» — чистое безобразие.