По пути в Германию
Шрифт:
Я своими глазами наблюдала парижский бунт в ночь на 6 февраля 1934 года, когда «Огненные кресты» сочли момент подходящим для того, чтобы насильственно свергнуть во Франции республиканский строй и захватить власть.
В те дни в атмосфере Парижа была какая-то нервная напряженность, и под ее воздействием даже посторонний человек испытывал, вероятно, то же чувство, какое охватывало людей в начале июля 1789 года, накануне штурма Бастилии, которым началась великая революция. Несмотря на запрещение выходить на улицу, я вместе с одним моим другом из английского посольства пошел после ужина на площадь Согласия, чтобы увидеть историческое
Мы едва успели туда добраться, как позади нас начали опрокидывать автомобили, таскать садовые скамейки, стулья из кафе и вообще все, что попадалось под руку, и сооружать баррикады, в один миг перегородившие Елисейские поля. Сначала мы не понимали, кто собирался здесь сражаться. Во всяком случае, французский народ еще не потерял сноровки в строительстве баррикад. Елисейские поля — это фешенебельная улица, по крайней мере вдвое, если не втрое, шире, чем Унтер ден Линден в Берлине. В мгновение ока она была перекрыта. У подножия обелиска посреди обширной площади Согласия, примерно на том месте, где когда-то Людовик XVI положил свою голову под нож гильотины, пылал автобус.
На мосту через Сену перед парламентом изготовился к стрельбе эскадрон республиканской гвардии в золоченых шлемах. С улицы Ройяль и со стороны улицы Риволи на них с криками и улюлюканьем двигались отряды полковника де ля Рокка, неся развевающиеся знамена. Оттуда в сторону моста летели камни. Защитные железные решетки у деревьев повсюду были разломаны, и их обломки использовались как метательные снаряды. [161] Все более ожесточаясь, делярокковцы испускали угрожающие крики по адресу кирасиров, неподвижно сидевших верхом на лошадях. Окончательно обнаглев, они подошли ближе. Некоторые выхватили ножи и с молниеносной быстротой перерезали сухожилия лошадям. Кони и всадники начали падать. Положение солдат становилось опасным. В решающий момент был отдан приказ открыть огонь. С другого берега застрекотали пулеметы. Толпа подалась назад. Вместе с моим английским другом мы укрылись в безопасном месте, за широким цоколем монумента города Нанта. Над нами и вокруг нас свистели пули. Были убитые и раненые; однако после залпа чернь с еще более дикими воплями снова двинулась вперед. Стрельба продолжалась до глубокой ночи.
В конце концов полиции удалось, двигаясь от церкви Святой Магдалины, площади Оперы и Лувра, добраться до другой стороны площади Согласия. За полицейскими ринулись массы парижских рабочих, которые тем временем подошли из предместий, и намяли бока демонстрантам. Реакционный путч был подавлен. На следующий день почти весь Париж бастовал. Порядок был восстановлен после того, как, наконец, удалось сформировать новое правительство, которое недвусмысленно заявило, что оно против правых путчистов. На первых порах казалось, что демократия спасена.
Конечно, нельзя было предаваться иллюзиям и считать, что наивысший кризис устранен и Франция окончательно находится на пути к выздоровлению. Тем не менее надежда была. Как все это отличалось от того, что произошло у нас со «второй революцией», от которой столько людей ожидало освобождения от тяготевшего над ними кошмара тирании{17}. [162]
Я находился в Париже и с уютных позиций нейтрального наблюдателя с интересом следил за борьбой чужого народа; сам же я ничего не делал для гораздо более необходимой
К тому же с политической точки зрения моя роль в германо-французских отношениях не давала мне ни малейшей возможности действовать. Я был прикомандирован к экономическому отделу посольства и занимался почти исключительно тем, что вел с французским министерством торговли споры из-за ящика швейных иголок или какой-нибудь другой ерунды, который, по мнению французских инстанций, был в прошлом месяце ввезен в Германию сверх установленного контингента товаров и должен быть удержан при отправке следующей партии, тогда как, по германским подсчетам, план был даже недовыполнен. Моя работа была в высшей степени скучной.
Мои отношения с послом Роландом Кестером были скверными. Нацистом он не был, но являлся узколобым реакционером, женатым на наследнице миллионного состояния, дочери одного из владельцев международного концерна, производившего бульонные кубики из мясного экстракта Либиха. Мы не любили друг друга, и Кестер был рад-радешенек избавиться от меня, когда наш посол в Лондоне фон Хеш предложил ему взамен меня одного из тамошних сотрудников, с которым Кестер был близок еще с прошлых времен. Меня такой обмен устраивал, ибо при сложившихся обстоятельствах жизнь в Париже перестала мне нравиться.
Было начало июня, когда я переехал из Парижа в Лондон. На английском пароходе, направлявшемся из Кале в Дувр, я случайно встретился со своим будущим начальником, послом Леопольдом фон Хешем. Прежде чем сменить в прошлом году фон Нейрата на посту в Лондоне, он почти целое десятилетие был германским послом в Париже и теперь время от времени охотно предпринимал маленькие частные поездки в город чудес на берегах Сены. Так и на этот раз он провел там несколько счастливых часов и был в прекрасном расположении духа. [163]
После смерти Брокдорфа-Ранцау и Мальтцана Хеш, вне всякого сомнения, был лучшей лошадью в конюшнях германской дипломатической службы. Высокого роста, стройный, безупречно одетый, с тонкими чертами умного лица, исключительно любезный в обхождении, он олицетворял собой идеал светского человека. Происходил Хеш из старинной, очень богатой семьи крупных промышленников в Саксонии.
Мы пообедали на борту парохода, причем ели только копченую семгу и икру, потому что, по справедливому замечанию Хеша, «когда возвращаешься из Парижа, английская кухня оказывает чересчур уж гнетущее действие».
Хеш был в полном смысле этого слова дипломатом старой школы, и поэтому никогда не позволил бы себе высказывание, которое связало бы его в политическом отношении. Однако все его поведение ясно показывало, что этот утонченный, высококультурный человек не питал симпатий к варварам, господствовавшим в данное время в Германии. Сферой его интересов были залы международных конференций и дипломатические салоны с их до блеска натертым паркетом. Его интересы не простирались дальше этого. Но при этом Хеш вопреки своему происхождению и богатству не был тупым реакционером, подобно его преемнику в Париже — Кестеру.