Шрифт:
Мужчин в ее жизни, на день сегодняшне-сложившихся обстоятельств, присутствовало двое. Ей, конечно, льстило одновременно-двойное такое доказательство женской не заброшенно-востребованности, но, почему-то, при нелегкого нрава взглядах поведения, не просматривалось у нее ясного ощущения простой достаточности именно этой активности ее вполне многосторонней личности и, таким образом, появись откуда-нибудь на обозримых пространствах кандидат в третьего, она бы его не отвергла.
Третий, за клочковатой дымчатостью акварельной размытости сладкого тумана, рисовался в предполагаемой зыбкости, как образ, вовсе и не совершенный, а только ярко включающий в себя острые и заманчивые особенности, безнадежно отсутствующие в ее двоих. Совершенный ей был и
Отсутствующие острые особенности оттого же, несмотря на заманчивость, пугали ее, находившуюся уже во второй половине молодости и, как было указано, имевшую отрицательный опыт столкновения страстей, но, благодаря ему же, она оказалась уверена в своей теперь способности изначально отсечь губительные превратности, осмотрительно выстроив отношения в ограничениях диктуемых ею рамок, а уж в превосходстве женского ума и силы над мужскими она никогда не сомневалась, и только любовь или то, что она за нее принимала, лишала ее некогда, по объяснимой слабости, здравого смысла и вгоняла в унизительную и болезненную зависимость от чувств. Она знала, что счастье предполагает, а то даже и приветствует зависимость, но себе хотела не женского, а, по современности, профессионального счастья, полагая себя способной взвешенно выделить своим женским наклонностям, необходимые, но отнюдь не главенствующие, внимание и обеспечение. Такой позиции она придерживалась давно, целенаправленно и успешно. Выборочно отсеяла себе двух противоположно-разных и выстроила с обоими параллельно-непересекающиеся отношения в, только ею определяемых, мерах времени и температурного накала.
Мысли о третьем не доходили и до маломальской ясности, но кровоточила в сознании язвочка сомнения, старательно заращиваемая самыми толстыми клочками кожи закаленной уже души, однако, тайно не заживающая и тихо напоминающая пульсирующими толчками о настоящей жизни, банально-необъяснимо проносящейся мимо в напрочь не угадываемом направлении, сверкая, по выражению классиков, лаковыми крыльями.
Да, не складывался, конечно, третий в отчетливый рисунок, зато она оставалась уверена в том, что будет он именно третий и, каков бы он не оказался, она никоим образом не собиралась расставаться с такими своими, уже ее, двумя.
Оба получались не полностью еще покорены и временами взбрыкивали и взбунтовывались, но эти бессмысленные восстания только благосклонно приветствовались ею, не вслух, конечно. Она оказывалась в своей стихии и вела широко-маневренные военные действия по подавлению простодушных, искренне неподготовленных мятежей с удовольствием, изяществом и изобретательностью и в результате всегда усугубляла степень закабаления обреченно-подданных. Какая там любовь могла сравниться с острой радостью нравиться себе в минуты триумфа, когда, неисчислимые в радужном разнообразии, покалывают везде иголочки непомерного превосходства. Никакой жестокости в ней не было, как не существовало и никакого сострадания. Она представлялась себе в такие, пропитанные сладостью, моменты, кем-то вроде золотой Фемиды из рисовано-скульптурных заставок к юридическим телепередачам, с утонченною твердостью держащую идеально выточенной рукой, эталонные весы, где на обеих открытых чашах нет места сентиментальным слабостям и снисходительным сомнениям.
Вообще она не очень хорошо относилась к мужчинам, и свое нежелание и неумение без них обходиться смогла естественно-гармонично соединить, в приемлемой нынешней пропорции, через болезненные, о чем выше нами частично говорилось, опыты, нервозные эксперименты, долгие мысли и общее свое повзросление, укрепившее ее в правоте взглядов на противоположный пол.
Образ и позиция женщины, не собирающейся никогда и ни за кого замуж и не намеревающейся собственно никогда же никого в обыкновенно-классическом смысле любить, начал фрагментами закладываться
Она видела, конечно, что, вроде бы, совсем не такие есть на свете отцы и братья, но все равно не верила в их полную обратную отличность от своих близких родственников, и все сильнее укоренялась в представлениях о заданной сильному полу природой, вместе с уже описанными бытовыми изъянами, еще и черствости, нечуткости и жестокости к полу прекрасному и в романтических отношениях.
Совсем подтвердились эти горестные наблюдения за всесильным полом после первого же чувства, встреченного ею, несмотря на предубеждения, с открытым сердцем и чистыми помыслами. Мальчик не оценил идеалистических девичьих намерений, не осознал и не оправдал последних надежд на реабилитацию в ее глазах своих половых собратьев, да и сам начал быстро надоедать и скоро виделся не таким уж красивым, как поначалу казался.
Она только по инерции не расставалась одно время с ним, может, не расставалась бы и дольше, но он повел себя так глупо, истерично и слабо, требуя повышенного внимания к самым незначительным душевным царапинам и выдавая мелкие сердечные контузии за смертельные ранения, а ее за них ответственной, что пришлось беззаветно бежать от тиранских претензий надоевшего красавчика.
В последующих историях она, ученая первым безоглядством, всегда теперь осторожничала с авансовой идеализацией мужчины и расставалась с ним, если и не всякий раз легко, то, договорив, во внутренних немых монологах обращаясь к покинутому (себя покинутой она ни разу не посчитала), доведенные до тихих выражений мотивы невозможности примирения, сразу успокаивалась и осматривалась в поисках следующего, не надеясь на качественные улучшения мужской природы в образе очередного претендента на ее внимание.
Присматриваясь к кандидатам, она стремилась не затягивать безвременье выборов, смутно страшась незавидной безстатусности одиночки несопоставимо больше невеселого подтверждения известного дутого открытия принцеотсутствия на белом свете.
Принцеприсутствие, впрочем, толковалось здесь вполне условно, как нечто бы постоянно устроившее, а принцы и не надобны, да при желании в них можно оказывалось, как в сору рыться, просто раньше она иллюзорно обманывалась мечтою встречи принца, волшебно чарующегося ею, до степени превращения в безраздельно подданного, не теряющего, притом, всех своих еговысоческих качеств, как ласкающе некогда многообещалось в поэтических сказках.
Поэзию, прочие сказки и всякую остальную староклассическую художественную литературу она системно читала только в школе, с которых пор прошло уже немало, качественно вышибающих из головы тексты, лет, а то бы могла припомнить, что еще знаменитый критик женщин Печорин советовал им не обольщаться поэтическим словом, указывая, как те же поэты за деньги именовали Нерона полубогом.
Пользуясь здесь своими самыми широкими полномочиями, автор желает сейчас же заступиться за поэтов и поэзию, чей один из лучших представителей, спустя лет семьдесят после слов лермонтовского Печорина, писал с понимающим сочувствием об императоре Рима совсем не за деньги, во всяком случае, не за нероновские:
…Он мучитель-мученик! Он поэт-убийца!
Он жесток неслыханно, нежен и тосклив…
…Мучают бездарные люди, опозорив
Облик императора общим сходством с ним…
…Разве удивительно, что сегодня в цирке,
Подданных лорнируя и кляня свой трон,
Вскочит с места в бешенстве, выместив в придирке