По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. Книга 1
Шрифт:
Что такое? Из моего купе донеслись звонкие голоса, хрустальные, как звуки органа. Я обмер и прислушался. Русские благоговейно созерцали Волгу: молча, ссутулившись, смотрели на воду. Но священная музыка, благоуханная и хрупкая, растворялась в воздухе, согревая его, точно какой-то приятный аромат.
Ночь тиха, ночь свята, В небесах горит звездаГимн терялся в помехах, но немое благоговение русских и медленное движение поезда позволяли нежным детским голосам распространяться по коридору. Заслушавшись, я испытал почти невыносимую печаль, словно высочайшая изысканность радости была наколота на булавочное острие страдания.
ПастухиЯ ушел в купе и просидел, приникнув ухом к приемнику, пока передача не кончилась — это была программа рождественских песен на «Би-би-си». В этот день так и не рассвело. Мы ехали в густом тумане, сквозь вихри бурой мглы, и леса казались скопищем призраков. Снаружи было не очень холодно: снег частично растаял, и дороги — попадавшиеся теперь чаще — развезло. Все утро стволы деревьев, почерневшие от сырости, выглядели плоскими силуэтами, а сосновые рощи на границе тумана превращались в соборы с темными шпилями. Иногда тусклые тени деревьев казались просто оптической иллюзией, послеобразом.
Я с самого начала не почувствовал особой духовной близости с этой страной, но туман еще сильнее расширил пропасть между нами, и спустя шесть тысяч миль, после стольких дней в поезде, я почувствовал, что все более отстраняюсь; каждое напоминание о том, что я в России: женщины в оранжевых парусиновых куртках, работающие на путях с лопатами, промелькнувшая статуя Ленина, желтая ледяная корка на станционных указателях и сороки, хрипло клянущие по-русски проходящий поезд, — обязательно раздражало. Я злился, что Россия так велика; мне хотелось домой.
Старый Патагонский экспресс
Путешествие — побег
Путешествие — это когда сбегаешь, не попрощавшись, уходишь один по линии, процарапанной на карте, в забвение, в никуда.
Что-то сталось с Уорингом С тех пор, как он улизнул от всех нас? [39]Зато книга о путешествии — побег наизнанку: отскочив рикошетом от какого-то предела, одиночка возвращается, гипертрофированно-яркий, чтобы отчитаться о своем эксперименте с пространством. Форма повествования — проще не выдумаешь, оправдание существования произведения — самоочевидно. «Пишу книгу» — самый беспроигрышный предлог для того, чтобы собрать чемодан и сорваться с насиженного места. Путевой очерк — движение, упорядоченное путем его воспроизведения в форме текста. Такие побеги случаются сплошь и рядом, но если уж человек возвращается в пункт, откуда в свое время удрал, то обычно не помалкивает. Между тем авторы пулевых очерков предпочитают телескопический подход: начинают — как и многие авторы романов — с середины, выкидывают читателя на неизведанный берег в странных местах вместо того, чтобы вести его туда постепенно. Книга может начаться так: «Моим гамаком поужинали термиты» или «Внизу, в глубине Патагонской долины, из земли выглядывали серые скалы, покрытые темными полосами — отметинами тысячелетий — и трещинами — на память о наводнениях». Или… а выберу-ка я подлинные первые фразы из трех книг, до которых могу дотянуться, не вставая из-за стола…
39
Первые строки стихотворения Роберта Браунинга «Уоринг».
«Около полудня 1 марта 1898 года я впервые вошел в узкую и довольно небезопасную для судоходства гавань Момбасы на восточном побережье Африки» (подполковник Дж. X. Паттерсон «Людоеды с реки Цаво»).
«„Добро пожаловать!“ — возглашает большой щит у колеи, когда вагон, словно бы кружа по штопору, завершает восхождение с знойных равнин Южной Индии в царство прохлады, которая поначалу даже ошарашивает» (Молли Пэнтер-Доунз «Заповедный Ути»). [40]
40
Ути (современное название — Удхагамандалам) — город в индийском штате Тамилианд. Сохранилась старинная железная дорога.
«С балкона моего номера я мог обозревать всю панораму Аккры, столицы Ганы» (Альберто Моравиа «Какого ты племени?»).
Обычно у меня напрашивается вопрос, на который эти — и почти все существующие — путевые очерки не отвечают: «Ну хорошо, а как
В реальности путешествия не таковы. Едва проснувшись в день отъезда, ты уже отправляешься в чужие края, приближаясь к ним с каждым шагом (будь то шаги мимо часов, висящих на стене гостиной, или по Фултон-стрит до перекрестка с шоссе). В «Людоедах с реки Цаво» рассказывается о том, как на рубеже XIX–XX веков львы пожирали рабочих-индийцев на строительстве железной дороги в Кении. Но я готов спорить на что угодно: существовала более тонкая и не менее захватывающая книга о плавании морем из Саутгемптона в Момбасу. Но по каким-то своим мотивам подполковник Паттерсон не стал переносить ее на бумагу.
В наше время путевые очерки как жанр сильно захирели. Их стандартный зачин — пресловутое «припав к иллюминатору»: в смысле, шаблонное описание вида из самолета, заходящего на посадку. К этой вымученной эффектности мы настолько привыкли, что ее даже не спародируешь. Пишут примерно так: «Под нами расстилалась тропическая зелень, затопленная долина, лоскутное одеяло фермерских наделов, а когда наш лайнер пронзил облака, я смог рассмотреть грунтовые дороги, вьющиеся среди холмов, и крохотные, точно игрушечные автомобили. Мы сделали круг над аэропортом, и, когда самолет снижался, я увидел величественные пальмы, горы собранных плодов, крыши обшарпанных хижин, квадратные поля, точно сшитые между собой примитивными заборами, кишащих, точно муравьи, людей, пестроту…»
В подобные домыслы мне никогда не верилось. Когда мой самолет заходит на посадку, у меня сердце уходит в пятки; я тревожусь — а кто не тревожится? — что мы сейчас разобьемся. Вся моя жизнь пролетает перед моим мысленным взором — скудное собрание мерзких и жалких банальностей. Потом какой-то голос приказывает мне оставаться на месте до окончательной остановки самолета; и вот наконец-то мы приземляемся, и из динамиков гремит «Moon River» [41] в аранжировке для симфонического оркестра. Наверно, если бы перед посадкой у меня хватило духу оглянуться по сторонам, я увидел бы, как писатель-путешественник строчит в блокноте: «Под нами расстилалась тропическая зелень…»
41
Песня, наиболее известная в исполнении Одри Хепберн в фильме «Завтрак у Тиффани»
А что же само путешествие? Возможно, о нем попросту нечего сказать. Почти все авиаперелеты и впрямь таковы, что рассказывать не о чем. Все примечательное непременно равносильно катастрофе, так что определение удачного перелета — это перечень всего, чего не случилось. Самолет не угнали, он не разбился, на рейс вы не опоздали, вас не укачало, от еды не мутило… Так что вы благодарите судьбу, и от этой признательности на душе становится так легко, что разум отключается и правильно делает: ведь авиапассажир — путешественник по времени. Он входит в трубу, обитую изнутри ковром и воняющую дезинфекционными средствами; его пристегивают ремнями; и все это делается, чтобы попасть «туда» или, наоборот, вернуться «обратно». Время усекается или как минимум искривляется; пассажир вылетает из одного часового пояса, а прилетает в другой. И с того момента, когда он попадает в трубу и упирается коленями в спинку сиденья спереди, мучаясь от необходимости держаться прямо, — с момента отправления в путь его мысли сосредоточены на прибытии. Это в том случае, если у него есть хоть какая-то голова на плечах. Если он глянет в иллюминатор, то ничего не увидит, кроме облаков, унылых, как тундра, да абсолютной пустоты над ними. Время слепнет от блеска; смотреть не на что. Потому-то столь многие люди, говоря о том, что пользуются воздушным транспортом, сбиваются на какую-то извиняющуюся интонацию. Они говорят: «Хотел бы я забыть об этих пластмассовых махинах и раздобыть себе трехмачтовую шхуну — с каким удовольствием стоял бы я на полуюте и чувствовал, как и ветер ворошит мне волосы».