По Рождестве Христовом
Шрифт:
Я снова был вынужден признаться ей в своей неосведомленности.
— Знаю только от Софии, что они сделали пожертвование коммунистической партии на строительство Народного дома.
— Надо же… Быть может, это не так уж и нелепо… Достоевский описывает исключительных монахов, которые разделяют страдания народа и имеют представление о лучшем мире. Предполагаю, что такие люди должны встречаться и среди обитателей Афона. Все то, что вы узнали о Святой Горе, не вызвало у вас желания увидеть ее вблизи?
Я рассказал ей о своей курсовой и о предложении
— Так вы поедете, поедете, — твердила она, пока ее глаза не наполнились слезами.
Я оторопело смотрел на нее, словно прежде, Бог знает почему, был уверен, что вместе со зрением теряют и способность плакать. Я был потрясен не меньше, чем те, кто сподобился видеть слезы нарисованных на иконах святых. Я подумал, что лучший способ помочь ей успокоиться — это говорить с ней так, будто я не заметил ее волнения.
— С удовольствием отправлюсь в эту поездку. Мне бы и в самом деле хотелось поговорить с несколькими монахами. Разумеется, я постараюсь разузнать о вашем брате, хотя боюсь получить тот же ответ, что и вы когда-то на Паросе. Попробую все-таки решить некоторые загадки, всплывшие при чтении. Я еще не составил себе твердого мнения ни о византийской живописи, ни о музыке, а еще меньше — о литературе той эпохи.
Она достала из кармана маленький белый платочек и вытерла глаза.
— У меня предчувствие, что Афон может много рассказать мне об обществе, в котором я живу, — добавил я. — Я ведь не забыл, что уроки в школе начинались с общей молитвы. А первое здание, построенное для университета Зографу, было богословским факультетом. Монахи привязаны только к одному периоду прошлого. Они сражаются против Античности с той же яростью, что и христиане в первые века нашей эры. Можно подумать, что христианство никогда не выигрывало этой битвы.
Я рассказал ей о нападении монаха на статую в министерстве культуры.
— Осталось еще чуточку ракии в моей рюмке? — спросила она.
Я передал ей свою, и она выпила ее одним духом.
— У вас нет никакой причины чувствовать себя обязанной по отношению ко мне, — добавил я. — За эту работу мне заплатит университет.
— Университет никогда не даст вам сколько надо! — заявила она пылко. — Самое большее — триста евро. Эту поездку оплачу вам я, завтра же скажу Софии, чтобы сходила в банк. Дам столько, сколько скажете, назовите любую астрономическую сумму, прошу вас!
Она так настаивала, что в конце концов убедила меня попросить у нее авиабилет до Фессалоник.
— Никогда не летал самолетом.
— Как такое возможно, в вашем-то возрасте?
— Не было случая.
— А я часто летала в свое время… Стюардессы подавали нам еду на фарфоровых тарелках, «Олимпик» тогда еще принадлежал Онассису. Мы ели серебряными приборами!
Она на мгновение задумалась.
— Знаете, с каких пор я не плакала?
— Да, —
10.
16 апреля, Вербное воскресенье. Я пропустил неделю, ничего не написав, зря, конечно, потому что за это время много всего произошло. Я в аэропорту, в зале ожидания. До вылета полтора часа. В прошлое воскресенье, когда я дописывал отчет о своем разговоре с Навсикаей, отец сообщил мне, что с матерью совсем плохо.
— Три дня ничего не ела. Только воду пила.
В тот же день я сел на паром в порту Рафина и в половине одиннадцатого вечера уже был дома. Обнаружил отца в гостиной, в обществе доктора Нафанаила.
— Не шуми, — сказал отец, — она спит.
— Завтра ее надо отправить в больницу, на Сирос, чтобы ей поставили капельницу, — сказал Нафанаил. — Попросите, чтобы ей осмотрели ноги.
Я узнал, что она потеряла сознание, когда готовила варенье, и, падая, опрокинула кастрюлю.
— Ошпарила себе ноги вареньем, — пояснил отец.
Мне показалось, что он здорово сдал, словно тоже перестал питаться. Единственным источником света в спальне была лампада. Мать лежала на спине и выглядела еще более измученной, чем когда-либо. Прямо как старушка. Я приподнял одеяло, чтобы взглянуть на ее ноги. Они были обмотаны бинтами.
— Добро пожаловать, — прошелестела она.
Но мне больше хотелось отругать ее, а не утешать, так что я не произнес успокаивающих слов, в которых она, наверное, нуждалась. На тумбочке, между чашкой чая и упаковкой лекарств, лежала крошечная книжечка в черном переплете. Вслед за мной в спальню вошел отец вместе с врачом.
— Завтра поедем на Сирос, — объявил он матери.
Он зажег верхний свет. Пролитое варенье окрасило ее соломенные тапочки, стоявшие под кроватью, в бордовый цвет. Я предположил, что оно было клубничным — единственным, которое я ем с удовольствием. «Может, она для меня его и варила».
— На Сирос? Это еще зачем?
Она приподняла было голову, но ей не хватило сил удержать ее в этом положении, и она снова откинулась на подушку.
— В больницу тебя положим, — сказал отец немного угрожающе.
Нафанаил измерил ей пульс. Я вспомнил, что был когда-то влюблен в его дочь Мирто, которая играла в школьной баскетбольной команде.
— Как ваша дочь?
— Развелась, — вздохнул он удрученно.
— Развелась? — удивилась мать, словно новость была для нее неожиданной.
Я не видел Мирто со школы и теперь попытался вообразить ее такой, какой она должна быть сегодня, — укоротил ей длинные волосы, придал телу женственность, которой оно тогда было лишено, надел туфли на каблуке. Представил себе, как она бесцельно бродит по пустынным улочкам Тиноса, время от времени глядя на свое отражение в темных стеклах лавок.
— Утром позвоню в больницу, — сказал Нафанаил. — Вам придется сесть на двенадцатичасовой паром.
— Не хочу я в больницу.
— Сделаешь то, что тебе говорят, — одернул ее отец.