По Рождестве Христовом
Шрифт:
Его дыхание будет пахнуть чесноком.
— Я тоже не люблю лукум.
Он засунет его обратно в карман.
— Знаешь, чего бы мне по-настоящему хотелось? — продолжит он. — Съесть шоколадное пирожное.
Солнце склонится к горизонту.
— Я не собирался долго пробыть на Святой Горе, хотел только втереться в доверие к монахам и украсть несколько самых красивых старинных икон. Но когда я попытался похитить образ Богоматери, случилось чудо: на глазах матушки Христовой выступили слезы. Я отер их своим языком и принял решение остаться.
Он скрестит ноги. Я увижу на нем элегантные туфельки на высоком каблуке, как у продавщицы из «Пантократора».
— Так
— Вполне возможно.
8.
Первая неделя апреля подходит к концу. Погода не улучшилась, ночью и рано утром все еще холодно. Но несколько листочков все-таки проклюнулось на инжире, это единственное изменение, которое я заметил в саду.
Я просыпаюсь все раньше и раньше, словно у меня свидание, быстро варю кофе, потом опять ложусь и обследую окружающее меня пространство. Воображаю себе, будто нахожусь в незнакомом месте, где каждый предмет мне чужой, отыскиваю свои домашние тапочки, ботинки под стулом, одежду в шкафу. И желтое полотенце на ручке окна. Что бы подумала Янна о моей комнате, если бы заглянула сюда? Наверняка нашла бы ее недостаточно чистой. Каждые две недели я тут подметаю на скорую руку соломенной шваброй, но пыль вытираю только раз в год, в начале лета. Снимаю все книги, хлопаю по каждой рукой и протираю полки влажной тряпкой. Она бы наверняка раскритиковала мои тапочки, подаренные отцом. Они и впрямь неважно выглядят. Скукожились, после того как я промочил их, выйдя в сад под проливным дождем. Хотел снять сохнувшее там белье. С тех пор не раз пытался расправить их — либо руками, либо накладывая сверху толстые словари, но все напрасно.
— Это твои тапочки? — спросит меня Янна.
Я скажу ей, что монахи с горы Афон ходят только в тапочках.
— Почему это?
— Да потому, что они не выходят из своих монастырей! Даже к морю не ходят. Устав запрещает им купаться!
Когда-то окна обителей выходили не на море, а во внутренний двор, католикон.
Я сам стираю свое белье в стиральной машине. София отказалась этим заниматься, равно как и уборкой в моей комнате за плату.
— Ищи другую, — сказала она мне. — Я тебе не уборщица.
И я действительно нашел себе другую, Деспину, в первый же год, но пользовался ее услугами не больше трех месяцев. Она была родом из Каламаты, разведенная, с ребенком, и жила в Маруси. У нее был друг, но, как она уточнила при первой же нашей встрече, их связь исчерпала себя. Явившись ко мне в третий раз, она неплотно закрыла дверь ванной, пока переодевалась. Я собирался идти в университет, но увиденное зрелище побудило меня изменить намерение. Мы провалялись в постели до двух часов пополудни, как раз до окончания ее рабочего времени. Я дал ей двадцать пять евро, положенные за уборку, правда, не без колебания, поскольку она так и не прибралась. Наши последующие встречи проходили точно таким же образом, с той лишь разницей, что перед ее приходом я наводил полный порядок в доме, чтобы она чувствовала себя избавленной от любых обязанностей. Через некоторое время сумма, которую я продолжал ей платить, стала казаться мне и чрезмерной, и недостаточной. Сама же она наверняка находила ее скорее недостаточной, потому что попросила подарить ей мою единственную белую рубашку, связанный матерью шарф и фотоаппарат. И в довершение принесла список книг, которые должна была купить своему сыну. Я их все купил, но звонить ей перестал.
Отец присылает мне по пятьсот евро в месяц. Это немало, учитывая, что мне не надо платить за жилье и питаюсь я по большей части в Кифиссии, тоже совершенно бесплатно. Это право изначально не было предусмотрено моим уговором с хозяйкой, она предоставила мне его по собственной инициативе.
— На двоих хорошо не приготовить, — заявила она мне однажды. — Так что пусть лучше София готовит на троих.
Вчера за обедом, наверное, чтобы оборвать мои шуточки, София спросила меня, узнал ли я что-нибудь новое про Афон. Я вспомнил о нашем разговоре в день рождения Навсикаи.
— Это неправда, что ни одна женщина никогда не жила на Святой Горе. Во времена Византийской империи там жили крестьяне с женами и детьми. Они обеспечивали монастыри продовольствием. При турках аватон тоже неоднократно нарушался — то семьями беженцев, то русскими княгинями или супругами послов.
София приготовила мусаку. Положила мне увесистый кусок, размером с кирпич, от которого я отрезал краем вилки вертикальные ломти, чтобы смаковать сразу все три слоя.
— Его нарушали еще раз, совсем недавно, — заметила она, пристально глядя на меня, словно желая догадаться, знаю я об этом или нет.
— Недавно? — театрально переспросил я.
— Во время гражданской войны Афон заняла Народно-освободительная армия. В ее рядах было немало женщин, и те праздновали отмену аватона, танцуя в Карьесе на площади, перед зданием, где Священный Собор заседает, на глазах у монахов.
Эти женщины не внушили мне никакой симпатии. Их провокация показалась мне ребяческой и довольно глупой. Зато монахи вызвали сочувствие. Но Софии так хотелось меня ошеломить, что я счел себя просто обязанным воскликнуть:
— Потрясающе!
В этот момент в дверном проеме появилась Навсикая. Мы оба вздрогнули от неожиданности, потому что она очень редко сама встает с кресла, да к тому же никогда не заглядывает на кухню.
— Что потрясающе? — спросила она без особого любопытства.
Услышав про выходку женщин-коммунисток, она никак ее не прокомментировала. Сказала лишь:
— Вот как!
Ее взгляд был обращен прямо к бьющему в окно яркому солнцу. Свет казался почти таким же плотным, как и тронутые им предметы. Я надеялся, что Навсикая способна различить его хотя бы смутно. Она попросила Софию отвести ее в спальню.
— Я устала. Всегда чувствую себя усталой в апреле, с детства. Самый изнурительный месяц.
София бережно взяла ее за руку. Прежде чем выйти из кухни, Навсикая сказала мне:
— Я бы хотела с вами поговорить. Загляните ко мне, когда у вас найдется минутка. Я, как вы знаете, свободна в любое время.
«Она заговорит со мной о своем брате». Я закончил мусаку, вытер тарелку кусочком хлеба, потом, как всегда, вымыл. Розовые перчатки, оставленные Софией на краю раковины, напомнили мне департамент подводной археологии. Я вновь увидел прекрасную статую, погруженную в воду. «Взломаю там как-нибудь ночью дверь, чтобы спокойно ей полюбоваться». Боюсь, что когда ее вынут из воды и поставят в зале музея, она потеряет всю свою грацию, Я услышал, как скрипнула кровать Навсикаи. София вернулась в кухню с озабоченным видом.