По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918
Шрифт:
В описываемый мною день переход выдался очень тяжелый. Пока в воздухе чувствовалась утренняя прохлада, идти было легко и даже приятно, но когда солнце начало палить и прямо в лицо подул горячий, точно из раскаленной печи, ветер, двигаться сделалось трудно. Постепенно затихли смех и веселые разговоры – это первый признак утомления солдат.
Покрытые толстым слоем серой пыли, с красными, вспотевшими лицами, с полусогнутыми под тяжестью амуниции спинами, они шли гуськом по сторонам дороги, едва волоча ноги. Изредка всеобщее молчание нарушал чей-нибудь одинокий сдавленный возглас вроде:
– Ф-фу! Вот-те и Галиция! Словно в бане паришься!
Особенную усталость мы почувствовали около четырех часов дня. Солнце жгло немилосердно. Ноги отказывались двигаться, а между тем оставалось пройти еще верст пять-шесть. Остановки для отдыха делали чуть не через каждые 10–15 минут, причем достаточно было командиру полка остановить лошадь и махнуть рукой, как от головы колонны проносился гул «Стой! Стой!», и измученные люди, как снопы, валились на землю на том месте, где стояли, и тотчас засыпали. Через несколько минут опять слышалось «Вперед!»,
Я испытывал такую усталость, что почти ничего не соображал. Натертые узкими сапогами ноги ныли и подкашивались. Пыль залепляла глаза. Во рту совершенно пересохло. Я ежесекундно вытирал платком лицо, но только еще больше размазывал грязь. На каждой остановке я ложился прямо на землю и чувствовал, как веки помимо моей воли слипались, точно на них давила какая-нибудь тяжесть. И так сладко было забыться на эти несколько минут…
Наконец, совершенно замученные и грязные, мы втянулись в деревню N, где и расположились на отдых. Но едва только, стряхнув с себя пыль и умывшись, я сел за стол, чтобы закусить, как вдруг около нашей халупы послышались какой-то необычайный шум, крики и стрельба. Я вскочил и подбежал к раскрытому окну. На дворе и на улицах деревни была большая суматоха. Солдаты, кто с котелком в руках, кто без пояса и без шапки, кто босой, кто с ружьем, заряжая его на ходу, кто без ружья, куда-то бежали. Из всего этого и из различных непонятных криков я догадался, что на нас напала австрийская кавалерия. Мне сообщилось охватившее всех паническое чувство. В волнении я бросился искать револьвер и шашку и, как назло, не мог найти ни того, ни другого. Ротный командир и поручик Пенько тоже засуетились, и все поспешно выскочили на двор. Наконец и я, найдя свое оружие и извергая поток ругательств за то, что оно так долго не находилось, выбежал вслед за ними.
Солдаты, приводимые в порядок резкой бранью и пинками офицеров, мало-помалу приходили в себя и выстраивались на окраине деревни.
Недалеко от нас, под лесом, слышалась ружейная перестрелка, сопровождавшаяся несколькими сильными взрывами. Хотя я чувствовал, как у меня дрожали поджилки, однако я старался казаться совершенно хладнокровным и успокаивал солдат. Присутствие духа офицеров сейчас же передалось солдатам, они вскоре оправились от первого испуга и спрашивали друг у друга, что же именно такое случилось? В первый момент никто ничего не мог разобрать, но вскоре выяснилось, что в лесах скрылись два неприятельских эскадрона после разгрома австрийской кавалерийской дивизии, в состав которой они входили.
Воспользовавшись тем, что наш полковой обоз немного отстал от своих, эти два эскадрона напали на него недалеко от той деревни, где мы расположились на отдых. В обозе, конечно, произошла паника, особенно когда австрийцы открыли огонь из пулеметов. Лошади понесли, переворачивая повозки и разбивая их. Большинство обозных солдат разбежались. Но в это время небольшое прикрытие обоза, состоявшее всего из нескольких десятков человек, рассыпалось в цепь, и, когда австрийцы, увлеченные легким успехом, бросились с шашками наголо в атаку, их встретил меткий огонь нашей цепи, которым они и были рассеяны. Стрельба уже затихла, но полк все еще стоял, готовый встретить врага, откуда бы он ни появился. С наступлением сумерек было приказано выставить непосредственное охранение и разойтись. В охранение назначили мой взвод. Я сам выставил полевые караулы, сказал, с какой стороны ожидается противник, и приказал ни в коем случае не спать. Было уже совсем темно, когда я вернулся в полевой караул № 1, расположенный во ржи у дороги. Я присел на шинель, растянутую на примятых к земле стеблях, и употреблял все усилия к тому, чтобы не заснуть. Но веки не слушались и сами собой закрывались, а утомленное тяжелым переходом тело жаждало отдыха. Несколько солдат темными молчаливыми силуэтами расположились около меня, и я чувствовал, как в них тоже происходила тяжелая борьба со своей слабостью. Прямо против меня полулежала чья-то солдатская фигура, и видно было сквозь сумрак ночи, как голова этого человек все ниже и ниже склонялась к земле, наконец, припала, и через секунду уже слышалось легкое, сладкое похрапывание. Но начальник караула бравый унтер-офицер не дремал. Он зорко следил за тем, чтобы никто не спал. Тихонько подойдя к заснувшему солдатику и тряхнув его за плечо, он проговорил таинственным шепотом: «Зорин! Не спи!» Этого было достаточно, чтобы солдатик встрепенулся, даже вскочил на ноги и пробормотал, с трудом преодолевая сонливость: «Виноват, одолела проклятая…» – подразумевая под словом «проклятая» сон, который нападал на нас, как назойливая муха. А вокруг раскрыла нам свои объятия тихая, теплая ночь. В беспредельном, темном небе мерцали недвижные звезды. Изредка раздавался крик какой-нибудь ночной птицы в соседней чаще, и снова все умолкало. И чудилось в этой зловещей, немой тишине, что вот где-нибудь близко, скрываясь за кустами, ползут как змеи какие-то люди… Мгновение, и они бросятся на нас как звери… Мы ощетиним свои штыки. Произойдет короткая кровавая схватка, и благоговейную тишину ночи нарушат раздирающие душу крики раненых и хриплые стоны умирающих… Но все было спокойно. Враг не тревожил. Ночь кончалась. Уже яснее и яснее выделялись очертания бугра впереди, леса справа, деревни позади. Ночная темень постепенно уступала место первым проблескам дня. Запели разноголосые петухи. В деревне заходили люди, послышались голоса, ржание лошадей. Белесоватый пар курился над землей. Наконец сделалось совсем светло, хотя солнце еще не вставало. Я приказал снять полевые караулы и собрать их около дороги. У всех были истощенные и побледневшие после бессонной ночи лица. Сырой утренний ветерок пронизывал до костей и заставлял дрожать.
Было 13 августа. На небе ни облачка. Уже с утра солнышко начало припекать. Переход предстоял нам около тридцати верст до деревни, где мы должны были ночевать. Первое время мы двигались по шоссе, которое пересекло железную дорогу с разрушенной станцией и поломанными стрелками. Местность была неровная. Мы то спускались вниз, то забирались на высокий холм, откуда открывалась широкая перспектива на далекие синие леса, на испещренные темными, желтыми и зелеными полосами полей возвышенности, на которых лепились то на скате, то в лощине, то на самой вершине небольшие серые деревушки и хутора. При виде этой картины я радовался от сознания того, что часть богатой неприятельской земли, оставшейся позади нас, уже по праву принадлежит нам. Ах, если бы я знал в тот момент, что не пройдет и года, как все это мы отдадим врагу так же легко, как и завоевали!..
Когда мы прошли верст десять, нашего слуха коснулся какой-то неясный, глухой звук, подобный раскатам далекого грома. Звук этот то трепетал в воздухе, то вдруг умолкал с тем, чтобы опять возобновиться. Сомнения не было, это доносилась орудийная канонада – страшный предвестник военной грозы. С каким-то непонятным, приподнятым, но в то же время жутким чувством я прислушивался к этим пока еще нежным звукам, похожим на рокот волн… Я прислушивался к ним, как прислушиваются к радостному пасхальному звону, но только с большим волнением, с большим подъемом души, в которой зазвенели какие-то новые, неведомые струны…
Мы шли, изредка останавливаясь на короткий привал. Гром орудий становился все явственнее. Но мы уже не обращали на него внимания, потому что, с одной стороны, слух уже привык, а с другой – было не до того, так как мы начали испытывать большое утомление.
Около одной деревушки, раскинувшейся на берегу небольшого озера, наш батальон, шедший в авангарде, остановился немного передохнуть. К дороге примыкала небольшая зеленая лужайка, на которой особенно приятно было растянуться и полежать хоть несколько минут, закрыв лицо руками от жгучего солнца. Штабс-капитан Василевич отъехал немного назад для того, чтобы посмотреть, далеко ли еще идут главные силы нашего полка. Между тем находившиеся впереди нас роты авангарда поднялись, пошли и вскоре скрылись за ближайшим леском. Штабс-капитан Новоселов этого не заметил и спокойно продолжал смотреть вдаль. Когда я подошел к поручику Пенько и сказал ему, что мы оторвались, то он мне иронически ответил:
– Ну что ж, это дело ротного командира, пусть не зевает по сторонам.
Зная о тех чувствах, какие питали друг к другу эти два человека, я не удивился едким словам поручика Пенько. Возвратившись к роте и увидев ее одну посреди поля, штабс-капитан Василевич заволновался и очень обиделся на нас и особенно на поручика Пенько за то, что мы его не предупредили об уходе авангарда. Штабс-капитан Василевич, желая поскорее догнать ушедший вперед батальон, приказал двигаться быстрым шагом, подгоняя плеткой отставших. Измученные люди почти бежали, напрягая последние силы. Однако никаких следов авангарда мы не встречали, точно он в воду канул. Правда, местность была так богата всякими лощинами, кустарником, рощами, деревушками, что в ста саженях могли бы легко не заметить целого батальона. Кроме того, дороги расходились в разные стороны, и вот нам требовалось угадать, по какой именно пойти, чтобы нагнать авангард. Наобум мы свернули вправо и вышли на бугор, но вокруг не видно было ни одной души, и только собаки отчаянно лаяли в соседней деревне. Солдаты сбились в кучу, как стадо баранов. Кто прилег, кто стоял, опираясь обеими руками о ружье. У всех на лицах было написано большое утомление, но в то же время легкая тревога, вызванная тем, что мы, очевидно, заблудились. Да, заблудиться в чужой, незнакомой стране, почти под носом у противника – это, конечно, довольно неприятно и даже, можно сказать, жутко. Но, видно, и сам ротный командир немного растерялся. Левее, за следующим бугром, поднималась небольшая пыль. Мы с ротой пошли в этом направлении и вскоре втянулись в большую деревню, через которую пролегала широкая дорога. Мы двинулись по ней. В это время в костеле начали тревожно, как на пожаре, звонить в колокола. Было очевидно, что какой-то добросовестный житель этим знаком предупреждал кого следует о движении русских войск. Но благодаря усталости мы не обращали внимания на звон и безостановочно двигались по извилистой дороге, которая, выйдя из деревни, потянулась по узкой лощине между двумя высокими и длинными сопками. Едва мы миновали деревню, как мимо нас во весь дух промчался верхом казак, везший какое-то, очевидно, донесение, а вскоре мы увидели двигавшуюся навстречу нам по той же дороге кавалерийскую колонну. Запыленные и молодцеватые на вид драгуны с шапками набекрень, с длинными пиками в руках ехали спокойным шагом по трое в ряд, поднимая густую пыль. Я смотрел на них с тайным восхищением и уважением, как на людей, испытавших нечто, чего я еще не испытывал и что предстояло мне еще испытать. Это и была именно та лихая дивизия, которая, как рассказывал мне в местечке Янполь штабс-ротмистр, наголову разбила австрийскую кавалерийскую дивизию. Посреди колонны, громыхая орудиями, ехала конная батарея. Я остановился и спросил у первого попавшегося драгуна:
– Ну что, брат, как дела?!
– Да ничего, слава богу, ваше благородие, – отвечал тот, придержав заигравшую вдруг вороную лошадь. – Можно сказать, здорово попало австрияку. Он хотел нас окружить и пустил много сил, а наша батарея как зачала по ём крыть, так, сдается, тыщи две али три положила. Оченно метко била наша батарея…
– Так чего же вы отступаете?! – горячо воскликнул я, возбужденный рассказом драгуна.
– А он, вишь, послал на нас пехоту, ну а супротив пехоты нам нельзя идти… Теперь ваш черед настал. Тут недалече до их, версты две-три, не боле…