По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918
Шрифт:
Гром орудий, взрывы снарядов, свист пуль – все это казалось мне недостаточным. Главное оставалось впереди, именно там, где мы сойдемся грудь с грудью с врагом… И я, как привязанный зверь, рвался вперед, я просил ротного командира послать меня с полуротой на левый фланг помочь хоть чем-нибудь 4-му батальону который едва отбивался от впятеро сильнейшего наседавшего противника. Но штабс-капитан Василевич благоразумно сдерживал мой порыв, говоря, что придет еще и наш черед.
День уже близился к вечеру. Побагровевшее солнце, как огромный огненный шар, склонялось на запад, озаряя землю красноватыми лучами. Чистое, безоблачное небо слегка заалелось. Жара заметно спадала. Бой хотя и продолжался, но чувствовался уже какой-то благоприятный для нас перелом. Наступательный порыв австрийцев, потрепанных нашим сокрушительным ружейным, пулеметным и особенно артиллерийским огнем, значительно ослабел. Спустившись в лощину и запрудив собой деревню Жуков, враг был, очевидно, материально расстроен и морально подавлен и двигаться дальше не мог. Между тем дух наших войск рос с каждой минутой. Всякому было ясно, что противник выдохся и истекает кровью, как раненый зверь,
– Братцы! Вон на тот бугорок за мной вперед!
Придерживая рукой шашку, я выбежал вместе с несколькими десятками солдат на горку. Тотчас прибежала туда и вся рота и впопыхах залегла тесной кучей на совершенно обнаженном скате перед самым носом противника. Едва мы показались, как австрийцы, засевшие в деревне Жуков, засыпали нас градом пуль, которые с пронзительным свистом, сливавшимся почти в один непрерывный звук, проносились над нами и вокруг нас, и с глухим стуком одна за другой ударялись об землю, вздымая маленькие облачка пыли… Некоторые рикошетили и пролетали около самого уха, жалобно взвизгивая. Поднялся невообразимый шум. К этому хаосу самых разнообразных звуков примешались болезненные громкие стоны раненых, команды начальников, безумные крики «Вперед! Вперед!»… Некоторые солдаты с испугу стреляли, не глядя куда, и чуть не попадали в своих же товарищей. Но большинство из нас, попав неожиданно под такой сильный огонь, потеряли самообладание. Чувство ужаса перед витавшим вокруг страшным призраком смерти парализовало нашу волю. Вот когда и во мне, наконец, проснулся инстинкт самосохранения! При первых же пулях мы все как подкошенные припали к земле, словно прилипли, готовые, казалось, провалиться сквозь нее, ожидая каждое мгновение, что вот-вот в тебя какая-нибудь попадет и тогда, быть может, прощай, жизнь! Мучительные мгновения! Чувствуешь и сознаешь свою полную беззащитность, положившись только на волю Того, в чьих руках наша жизнь и смерть… В такие жуткие минуты на человека нисходит нечто вроде отупения, мысль не работает, а тело содрогается от грозящей ежесекундно гибели. Я лежал неподвижно, словно окаменев, приклонив голову к земле, невольно отдавшись охватившему меня чувству ужаса и тупо уставив глаза в сторону. Взгляд мой упал на лежавшего около меня шагах в трех солдатика, который уткнулся лицом на согнутые в локтях руки. От его молчаливой неподвижности, от всего его будто застывшего и вытянувшегося тела пахнуло на меня холодом смерти… Так спокойно, так тихо, так естественно он лежал, что нельзя было бы подумать, что жизнь уже отлетела от него, но маленькое красное пятнышко на левом виске, из которого сочилась тонкой струйкой темно-алая кровь, сползавшая змейкой по его загорелой, запыленной щеке, вполне определенно говорило за то, что бедняга убит наповал…
Однако я недолго находился в состоянии оцепенения. Тотчас я взял себя в руки и, невзирая на пули, которые «цзыкали» и пели вокруг меня целыми роями, вскочил на ноги. Взглянув налево, я увидел в некотором отдалении на скате среди зеленых грядок картофеля беспорядочную толпу одной из наших рот, медленно под страшным огнем наступавшую прямо на деревню Жуков, откуда слышалась частая ружейная стрельба и методично «тата-кал» пулемет. Воодушевленный наступлением соседних частей и чувствуя, что произошла какая-то заминка, я во все горло, чтобы моего голоса не заглушил гром канонады, закричал:
– Братцы! С Богом, вперед! – и сам рванулся было, чтобы бежать, но… никто не шевельнулся.
Солдаты лежали, словно припаянные к земле, и бессмысленно таращили на меня глаза. Горечь и досада закипели во мне в тот момент. Я разразился бранью. Голос мой хрипел, на меня нашло отчаяние и в то же время бешенство… Казалось, еще один момент, и я выхвачу шашку и зарублю первого попавшегося труса. Но вдруг что-то, словно палкой, с силой ударило в мою правую ногу немного выше ступни. Я инстинктивно, не знаю почему, запрыгал на здоровой ноге, как подстреленный зверь, и какая-то неестественная, бессмысленная и растерянная улыбка заиграла на моих пересохших устах… В первый момент я не чувствовал никакой боли. Я даже не понимал, что это такое со мной случилось. И только когда я, немного согнувшись, посмотрел на свою ногу и увидел на голенище две маленькие с неровными, оборванными краями дырочки, из которых темно-красной струйкой сочилась кровь, быстро наполняя сапог и вызывая во мне неприятное ощущение чего-то теплого и мокрого, только тогда я понял, что я ранен. Пуля пронзила саму кость, и, как странно, это обстоятельство вызвало у меня чувство глубокого удовлетворения. «Наконец-то и меня зацепило по-настоящему!» – самодовольно подумал я. Но тотчас я забыл про свою рану. Стремительный наступательный порыв снова охватил меня. С криком «За мной, братцы!» я попробовал было броситься вперед, но вдруг я почувствовал жестокую, нестерпимую боль в раненой ноге. С подавленным стоном я опустился на землю. В это время левее, под деревней Жуковом, послышались далекие, но могучие раскаты «ура». Это наши пошли в атаку… Я поднял разгоряченную голову и обомлел от радости и восторга. Враг дрогнул. Австрийцы по одному и по несколько начали убегать назад. Какое-то дикое, захватывающее чувство обуяло всех, какая-то могучая стихийная сила толкала вперед…
– Вперед, братцы, вперед!.. Видите сами, я ранен… Не могу бежать! Ну же, вперед, умоляю вас! – кричал я совершенно охрипшим
– Вперед! Вперед! – загудело кругом, и в этих могучих, громких кликах слышались уже торжествующие отзвуки победы.
Словно проснулись эти люди, словно что-то зажглось в их груди. С дикими, безумными криками вся эта серая масса солдат, лежавшая до того неподвижно, вдруг сорвалась со своего места, точно внезапно налетел гигантский вихрь, и устремилась куда-то вперед. Отовсюду гремело победоносное «ура», перекатываясь волнами от одного фланга до другого. Австрийцы вначале открыли беспорядочный огонь, но не выдержали натиска наших войск и бросились в паническое бегство.
Величественная и незабвенная картина!
Красный огненный шар солнца горел как расплавленное железо и нижним краем уже касался горизонта, бросая прощальные золотые лучи на орошенное человеческой кровью поле сражения, которое уже близилось к концу. На всем пространстве широкого ската, подернутого прозрачной синеватой предвечерней дымкой, мелькали убегавшие в смертельном ужасе темные точки австрийцев, то отдельные, то соединявшиеся в целые группы. По всему фронту жарко трещали наши ружья и пулеметы, засыпая отступавшего врага тысячами пуль, от которых в воздухе стояло непрерывное шипение, как от паровоза.
Одна батарея карьером выехала совершенно открыто на бугор почти около самых наших цепей и начала провожать австрийцев беглым шрапнельным огнем. Как бы для того чтобы дополнить эту чудную картину победоносного боя, запылала деревня Жуков. Огненные языки лизали маленькие домики с соломенными кровлями, а черный густой дым вместе с горящими, яркими, но вскоре потухавшими искрами высоким клубящимся столбом медленно вздымался кверху и постепенно таял в тихом вечернем воздухе. Через несколько минут наши войска ушли вперед, и я остался лежать один на опустевшем молчаливом бугре, залитом красноватым отблеском заходящего солнца и усеянном небольшим количеством стонавших раненых и несколькими трупами убитых с искаженными предсмертной судорогой лицами. На душе было легко и отрадно. Сладкое чувство победы и исполненного с честью долга наполняло все мое существо. Счастливейший, никогда более не повторившийся момент! Так было радостно, так было хорошо! Мы победили! А ведь так близка была, казалось, гибель… «Победа, победа!» – кричал мой внутренний голос. И в довершение этого счастья сознание того, что ты жив… Жив! О, вот когда я узнал цену той самой жизни, которую еще только утром презирал, почти ненавидел… Я взглянул в потемневшую даль, где скрылись, преследуя врага, мои боевые товарищи, и вдруг душа моя исполнилась таким трепетным восторгом и горячей благодарности Богу, давшему мне насладиться радостью победы и сохранившему мою жизнь, что искренние, святые слезы хлынули у меня из глаз. Я снял фуражку и с глубокой верой осенил себя крестным знамением…
Бой затих. Я продолжал лежать на вершине бугра, озаренного последними багровыми лучами наполовину спрятавшегося уже за горизонтом солнца. Я все еще находился под впечатлением полного ужаса, и грома дня, и всего того, что пережил в эти жуткие часы, промелькнувшие как мгновение. В моем воображении еще стояла картина минувшего боя. Я с глубоким удовлетворением созерцал широкую арену недавней кровопролитной битвы. С умилением и торжественным спокойствием я смотрел на пылавшую деревню, на темные леса, на тонувшие в вечерних сумерках возвышенности, над которыми несколько минут тому назад с грохотом разрывались шрапнели и гранаты и гремели орудия. И на душе было так хорошо, так приятно, что все уже кончено, что опасность миновала. Враг отброшен далеко. Но что это? «В-ж-ж-и-и-у» – послышался над моей головой знакомый воющий шум. Я невольно пригнулся, и шагах в двадцати позади меня звонко лопнула неприятельская шрапнель. Я взглянул на повисший в воздухе белый с красным дымок, но не придал ему никакого значения и лишь удивился тому, откуда могла прилететь эта шальная шрапнель в то время, когда австрийцы, по моему мнению, уже давно отступили.
Случайно мой взор остановился на нескольких высоких стогах сена, находившихся левее деревни Жукова, которые были едва заметны в вечерних сумерках. В этот момент с той стороны загремел орудийный выстрел, и одновременно с ним послышался молниеносный, надрывающий душу сверлящий звук «вж-ж-и-иу», и тотчас почти одновременно разрыв «бах!». Снаряд разорвался еще ближе и совсем низко, так что бело-красное облако почти касалось земли. Я встревожился, ибо начал подозревать, что австрийцы приняли меня за какого-нибудь артиллерийского наблюдателя и потому открыли огонь, а может быть, они хотели пристреляться к нашей батарее, той самой, которая выехала на открытую позицию и провожала шрапнелями отступавшего в панике врага. Не успел я этого подумать, как снова грянул выстрел и послышался несшийся прямо на нас, по мере приближения все усиливающийся зловещий пронизывающий свист, продолжавшийся не более секунды, и прямо над моей головой, в каком-нибудь аршине от нее раздался грохот разрыва. Меня окутало едким, неприятным дымом. Инстинктивно я закрыл лицо руками, как бы защищаясь от занесенного на меня какого-то страшного удара. Но милосердный Господь не допустил моей гибели: все пули, начинявшие шрапнель, как вихрь пронеслись чуть-чуть выше головы и дождем рассыпались по земле немного сзади меня, только лишь сорвав с моей головы фуражку. В тот момент я отчетливо не сознавал, как близко был от смерти. Я точно обезумел и, забыв про рану, поспешно начал ползти по скату вниз.
– Ваше благородие! Позвольте я вам подсоблю, малость вас не убил окаянный!.. – услышал я около себя чей-то ласковый голос и тотчас увидел широкоскулое, загорелое, добродушное лицо солдатика своей полуроты, у которого были ранены обе руки.
– Да как же, братец, ты мне поможешь, когда и сам нуждаешься в помощи? – с улыбкой и мягко проговорил я.
– Ничего, ваше благородие, вы обопритесь на меня, вот мы так и пойдем.
Положив правую руку на его плечо, а левой опираясь на шашку и стараясь не ступать на свою раненую и ноющую от боли ногу, я, как-то смешно подпрыгивая, заковылял по лощине. И было в этой скромной картинке взаимной помощи раненых солдата и офицера, которых сблизило и сроднило несчастье, столько трогательной простоты и братской любви!..