По следам Адама

Хейердал Тур

В остальном у меня нет ярко выраженной политической платформы. Пока я не знаю ни одной партии, которая выступала бы за все то, за что выступаю я, и отрицала бы все то, что я отрицаю. Во всех партиях есть что-то хорошее и что-то плохое. Помню, однажды я разговаривал со своим русским переводчиком Львом Ждановым и его престарелой матерью, маленькой, худенькой, морщинистой женщиной. Она рассказывала о своей молодости, о том, с какой радостью она участвовала в революции, о том, что красный флаг для людей ее поколения был символом новой жизни, жизни в человеческих условиях. Она говорила с таким энтузиазмом, что мне на память пришел образ Жанны д’Арк. Полагаю, окажись я в таких же обстоятельствах, что и эти люди, и я с таким же энтузиазмом встал бы под красные знамена.

При жизни Сталина книга о «Кон-Тики» была запрещена в Советском Союзе, и меня там совершенно

не знали. После прихода к власти Хрущев дал согласие на ее перевод, и она тут же завоевала огромную популярность во всех странах Восточного блока. Тираж книги достиг миллиона экземпляров, и мои спокойные дни закончились. В спор вступили ученые мужи из Академии наук.

О, то были ученые в самом глубоком, чистом смысле этого слова — они специализировались в толковании надписей, которые сами не могли прочесть! Ведь до появления европейцев во всем тихоокеанском регионе — а он занимает ровно половину поверхности всего Земного шара — совершенно не имелось никакой письменности. Единственное исключение представлял собой остров Пасхи, где удалось обнаружить двадцать деревянных дощечек, покрытых иероглифами, но даже сами островитяне не могли их расшифровать. Небольшая группа московских языковедов и криптологов предприняла попытку про-читать надписи на «ронго-ронго», но на их труд никто не обращал никакого внимания до тех пор, пока отголоски бушевавших на Западе дебатов не просочились через «железный занавес» и не попали на страницы газет. Мой отважный переводчик, Лев Жданов, регулярно переводил на норвежский критические статьи обо мне и, невзирая на принятую в СССР практику перлюстрации писем, отсылал их мне. Словом, все началось сначала.

В те времена русских ученых практически не выпускали за границу, и уж конечно никто из них не бывал на острове Пасхи. Почта шла медленно, но после того, как я начал выступать в свою защиту, атаки советских ученых стали еще более агрессивными. Мне приходилось неделями ждать ответа на каждую свою реплику, поскольку цензоры выискивали во всем, что я писал, зашифрованные шпионские сообщения.

Но затем произошло неожиданное событие — на сцену вышел президент Академии наук СССР Мстислав Всеволодович Келдыш, человек, запустивший в космос первый советский спутник. Он пригласил меня в Москву на встречу с академиками.

Я принял приглашение. Шел 1962 год, самый разгар «холодной войны». После завершения финской кампании я ни разу не встречал ни одного русского коммуниста, поэтому было вдвойне интересно предстать перед залом, битком набитым советскими учеными во главе с самим Келдышем.

Келдыш открыл собрание и предоставил слово руководителю отделения антропологии. Из зала поднялся крепко сбитый товарищ с внушительными усами а-ля Сталин, живое воплощение западного представления о коммунистах.

Я не понимал ни слова из того, что он говорил, но, судя по громогласному голосу и угрожающим жестам, он явно не рассыпался в комплиментах в мой адрес. Когда он закончил выступление и вернулся на свое место, наступила гробовая тишина. Переводчик как мог сгладил острые углы, но тем не менее суть аргументации моего нового оппонента оказалась для меня совершенно неожиданной.

Моя теория миграции в тихоокеанском регионе, оказывается, полностью не соответствовала ленинскому учению. Основатель советского государства утверждал, что причина любой миграции — либо перенаселение, либо вражеское нападение.

В зале воцарилось напряженное ожидание. Что я мог ответить? Переводчик смотрел на меня несчастными глазами. Действительно, о какой дискуссии могла тут идти речь?

И тут у меня вырвалось:

— Вот уж не знал, что Ленин был антропологом.

Наверное, я испугался не меньше, чем окружающие. Посреди гробового молчания переводчик дрожащим голосом перевел мое богохульство. Но я заметил, что некоторые пытались скрыть улыбки. Чтобы сгладить неловкость, Келдыш пригласил меня на трибуну. И тут до меня стал доходить смысл происходящего. В зале действительно сидели академики, но выступавший до меня двойник Сталина вовсе не был ученым, просто партия наградила своего верного функционера и поставила его во главе отделения Академии. Любое направление искусства, культуры или науки в СССР возглавлял человек, напоминавший Сталина, если не внешне, то внутренне. Человек с усами выполнил свой долг, напомнив собравшимся про учение Ленина. Больше ему сказать было нечего.

Я честно выдержал свое выступление в духе марксизма-ленинизма. На примере Перу я показал, как с давних пор перенаселение и давление

со стороны внешних врагов было главной проблемой рыбаков, населявших узкие речные долины в пустынных прибрежных районах Анд. Одна культура сменяла другую, пока в 1530-х годах империю инков не захватили испанцы. Завоеватели выяснили, что вся история покоренной империи записана на деревянных дощечках, хранящихся в храме Солнца в Куско, и незамедлительно сожгли их. Но некоторые из «амаута», ученых жрецов древних инков, спаслись благодаря частым миграциям. Последняя из них случилась всего за три поколения до прихода испанцев. Тупак Инка Юпанки, дед покоренных европейцами правителей, покинул свою империю и завоевал государство Чиму, а также все поселения на четыре тысячи миль на юг от экватора. Узнав же от покоренного населения, что в Тихом океане находятся обитаемые острова, он построил флот из сотен бальсовых плотов и с половиной своей армии отправился в плавание. Через девять месяцев Тупак Юпанки вернулся и привез с собой темнокожих пленников.

Понятия не имею, знали ли все это мои русские слушатели. Они сидели тихо и слушали меня вполне благожелательно. Я также добавил, что прибрежная часть Перу часто страдала от природных катастроф. Спускающиеся с гор грязевые потоки и приходящие с океана ураганы не раз вынуждали местное население искать спасения на плотах. В годы, когда бушевали ураганы, возникало мощное океанское течение от берегов Перу прямо к острову Пасхи. В заключение я отметил, что у нас нет никаких оснований полагать, будто люди, населявшие далекие страны в давно прошедшие времена, обладали меньшим мужеством, любопытством, алчностью и любовью к приключениям, чем мы сегодня. И когда их охватывала тяга к перемене мест, ничто не могло остановить их.

Возражений не последовало. Келдыш пригласил выступить противников моей теории происхождения полинезийцев. Несколько человек встали со своих мест, но только для того, чтобы задать уточняющие вопросы. Мои ответы, похоже, всех удовлетворили.

Человек, отправивший в глубины Вселенной первого космонавта, спокойно и уверенно вел дискуссию о покорении просторов Тихого океана в древние времена. Он ничем не выдал своего собственного мнения, пока не высказался последний участник дебатов. И только потом совершенно ясно дал понять, на чьей он стороне. В заключительном слове он резко критиковал своих коллег за то, что они плохо подготовились к научному спору и не смогли убедительно обосновать свое критическое отношение к моей теории. С улыбкой повернувшись ко мне, он выразил надежду, что в моей следующей экспедиции обязательно найдется место для русского.

Так благополучно завершилась моя личная маленькая «холодная война» с академиками из Советского Союза. В знак примирения от имени Московского Государственного университета мне вручили медаль М. В. Ломоносова. Несмотря на то, что я уже состоял почетным членом Академии наук Нью-Йорка, мне присвоили почетную докторскую степень АН СССР. В те годы это было неслыханно, и я уверен, что не кто иной, как Келдыш проделал это маленькое отверстие в «железном занавесе».

Через несколько лет, когда я планировал путешествие через Атлантический океан на корабле из папируса в составе многонациональной команды, я вспомнил слова Келдыша. Я написал ему и попросил подобрать для моего экипажа доктора, владеющего английским языком и обладающего чувством юмора. В результате, с трапа самолета в каирском аэропорту сошел Юрий Александрович Сенкевич, распространяя вокруг слабый запах водки и смущенно улыбаясь. Каким-то образом Келдыш победил советскую бюрократическую машину, и Юрий стал первым русским, получившим разрешение самостоятельно покинуть страну и принять участие в путешествии на капиталистической лодке из папируса. Я специально просил человека с чувством юмора, потому что не хотел получить фанатичного партийного функционера, к тому же юмор занимает на борту мало места, а значит очень много. Позже Юрий признался, что специально крепко выпил в самолете, чтобы с первых минут знакомства произвести на меня впечатление рубахи-парня.

Со временем Сенкевич возглавил медицинский центр по подготовке советских космонавтов, а после трех наших экспедиций на лодке из тростника получил приглашение из США принять участие в дискуссии, посвященной теме мирного сосуществования представителей различных национальностей в условиях перенаселенности и повышенного напряжения.

Советские специалисты по «ронго-ронго» также превратились из моих самых ярых оппонентов в самых надежных союзников, когда дело дошло до расшифровки иероглифов на деревянных дощечках с острова Пасхи.