По следам М.Р.
Шрифт:
Из-под стола виднелось теплое одеяло, укрывавшее больные ноги. Большие тяжелые руки, державшие рашпиль, были изборождены морщинами и шрамами, синие набухшие жилы переплетались на них.
— Здравствуйте, пионеры! Будьте готовы!
Ребята привыкли слышать это строгое, требовательное приветствие только на сборах, но Генька не растерялся и первым вскинул руку:
— Всегда готовы!
— Вот то-то! — старик удовлетворенно улыбнулся. — А то я одному хлопчику недавно говорю: «Будь готов!» А он мне: «Привет, привет!»
Ребята засмеялись.
— Дедушка,
— А, молодая гвардия! Очень рад, душевно рад. Я бы по такому случаю и сам к вам прибежал, да вот ноги… Бастуют, проклятые! Теперь я уже редко хожу, ох, редко…
Старик задумался. Насупившись, молчали и ребята. Встряхнув головой, Илья Леонтьевич встрепенулся:
— Чья статья? Твоя? — он взглянул на Геньку, угадав в нем старшего из ребят.
— Нет, не моя, — с сожалением признался тот и ткнул пальцем в Витю. — Он писал. — И тихо добавил: — По нашему поручению.
Но старик, видимо, не расслышал Генькиного пояснения и, повернувшись к Вите, обращался теперь, главным образом, к нему:
— Ты вот о «Версте» упомянул. Как его по-настоящему-то звали? Рокотов? Ну, значит — о Рокотове. Когда его этот «Христос» выдал, в каком году?
Витя назвал дату.
— Так. Похоже. А что ты вообще о «Версте» знаешь?
Витя собрался ответить, но Оля его опередила:
— Михаил Рокотов был замечательный русский революционер. Он родился в 1873 году. Еще со студенческой скамьи юноша посвятил себя делу освобождения народа…
Старик удивленно поднял брови, потом кивнул.
— Верно. Студентом он был, это точно. Это мы и тогда знали. А вот где учился, нам было невдомек.
— С 1893 года Рокотов учился в Горном институте, — с готовностью объяснила Оля, но тут же, сообразив, что означали последние фразы Ефимова, перебила сама себя: — А вы его знали, да? Вы с ним дружили? Вы оказывали ему помощь в революционной борьбе?
Илья Леонтьевич усмехнулся:
— Знать-то знал, а насчет помощи и дружбы… Не дорос я еще тогда.
— Как же вы его узнали? Когда? — ребята обступили старика тесным кольцом. Подумать только — человек, знакомый с Рокотовым! А они и не подозревали, что можно такого найти. И не искали его — он сам их разыскал.
Илья Леонтьевич ласково смотрел на взволнованных ребят: ишь как загорелись, красношейки! Видно, их впрямь взяло за живое. Ну что ж, хорошо, он расскажет им, как узнал «Версту».
…В тот год слесаренок Илюшка Ефимов стал приносить с завода первые получки. «Смотри, мать, младшой-то наш денежным человеком стал, — шутливо гудел отец, — скоро к хозяину в компаньёны попросится. Хозяйская тыща да Илюшкин рубль — вот и капитал, знай только доходы дели».
Но однажды он вернулся домой мрачный, как туча, долго молчал, а потом сказал: «Ходынка», — и еще больше помрачнел. Тысячи питерских рабочих тайком повторяли в
А через месяц царь с царицей возвращались из Москвы в Петербург. После обеда цех закрыли, и мастер погнал всех в заводскую церковь на молебен.
В церкви стоял шум; рабочие переходили с места на место, мастера вполголоса ругали опоздавших. И сквозь этот гул доносились обрывки проповеди:
— Даруй нам, господи, во дни нового царствования мир, безмолвие и благорастворение воздухов…
Вдруг откуда-то сверху, с хоров, раздался сильный молодой голос, заглушивший поповскую речь:
— Сбылась твоя молитва, отче! Не знаю, как насчет благорастворения, а безмолвие уже даровано.
Отец Онуфрий, растерявшись, замолчал, а голос с хоров звучал все громче:
— Даровано безмолвие верным подданным — на Ходынском поле. Пять тысяч безмолвными увезли — вот он, царский подарочек!
Теперь уже все в церкви задрали головы и смотрели наверх, туда, где высокий парень в праздничном пиджаке и косоворотке, перегнувшись через поручни балкона, кричал:
— Не во здравие надо молиться, а за упокой братьев наших. Так-то будет справедливее. Служи панихиду!
Шум в церкви возобновился. Рабочие повторяли слова оратора. Из разных углов доносилось:
— Панихиду! Служи панихиду!
Торжественность парадной церемонии была нарушена. Мастера пытались навести порядок, утихомирить людей, но рабочие, уже целый месяц шептавшиеся о Ходынке, теперь открыто делились слухами о московской беде. Кто-то предложил расспросить парня с хоров, может, он чего знает? Но парня уже не было — под шумок он успел скрыться…
А через день по заводу пошли гулять листовки: о Ходынке, о царе-тиране, о рабочей правде, и о том, как ее добыть. Листовки переходили из рук в руки, и Илюшка слышал, как токарь Иван Петрович, передавая бумажку, шепнул: «Верста» писал, башковитый парень!»
Тем же летом Илья Ефимович впервые попал на занятия подпольного кружка. И обомлел: за столом в тесной комнатке на Фонтанке сидел тот самый долговязый парень, что сорвал тогда молебен. И называли его кружковцы — «товарищ Верста».
…Илья Леонтьевич говорил негромко, часто останавливался, и все-таки рассказ утомил его. Но ребята этого не замечали. Им хотелось услышать побольше, и они снова накинулись на старика с вопросами:
— А что потом? А чему он вас учил?
Илья Леонтьевич покачал головой.
— Уму-разуму, вот чему. Насчет царя, насчет фабрикантов и ихней хитрой механики: как бы с рабочего содрать побольше. Помню, один вечер он все про штрафы объяснял — за что их с нас берут, куда их хозяева девают, и как нам все это боком выходит. Один наш слесарь ему тогда и говорит:
— Выходит, раньше нашего брата били дубьем, а теперь рублем.
Очень это «Версте» понравилось.
— Здорово вы, товарищ, сказали. Обязательно «Старику» передам…