По следам М.Р.
Шрифт:
— Выходит, не так-то просто все делается, — наконец сказал он. — Давайте вместе думать.
Ребята оживились. Кажется, гроза кончилась!
Учитель долго расспрашивал их: и о фотографе, и о Кубареве. Только об Александре Борисовиче и о его карточке ничего не спросил.
Генька, наконец, напомнил:
— Мы вот… насчет Витиного отца. Может, и он…
— …имел отношение к пушке? — закончил Филимоныч. — А почему вы, собственно, так решили?
Генька стал объяснять, но Филимоныч снова перебил
— Погоди!
Щелкнул ключом, снял с полочки картотеку и стал просматривать карточки.
«Саперная рота Мухина… Так… Лето сорок второго… До пятого августа на передовой, затем отведена в полковые тылы для пополнения. С десятого сентября снова на переднем крае»… Ясно? Почти весь август исключается. Так что ваш вариант отпадает. И потом: почему вы хотите притянуть все к «Большой Берте»? Был у нас, помнится, разговор о четком логическом мышлении…
Витя покраснел…
Николай Филимонович замолчал. Потирал переносицу. Думал.
— А почему ты считаешь, — повернулся он к Геньке, — что только Кубарев мог знать о задании?
— Так на снимке же… всего две фамилии… А об Окулове у Евсея Львовича ничего нет.
Учитель задумался. Походил по комнате. Снова сел.
— А у Кубарева вы об Окулове спрашивали?
Генька хлопнул себя по лбу:
— Ох, раззява!
Учитель покачал головой:
— Вот видите! И вообще из Кубарева можно бы выжать побольше. Не сходить ли к нему еще раз?
И Геньке снова вспомнилось правило Филимоныча. — «Источник надо исчерпать до дна».
…Кубарева мальчишки встретили у ворот гаража. Василий Дмитриевич помахал им из кабины огромного грузовика.
— Опять дела? — он притормозил машину. — Недосуг нынче, парни. Разве что по дороге покалякаем? Тогда сыпьте в кабину.
Ребята мигом очутились рядом с ним. Генька сразу уставился на приборы и рычаги. Разговор пришлось вести Вите.
— Мы хотели спросить… Кроме вас… кто еще на снимке?
Кубарев настороженно повернул огромную голову. Потом так внимательно стал рассматривать дорогу, что Витя невольно тоже начал приглядываться: может, там что-нибудь особенное. Нет, ничего интересного: улица как улица. Наконец, Кубарев опять заговорил, и уж совсем непонятно:
— Вот оно что… Поди, знай… До коего дозволено, а откудова нельзя?.. Хотя, конечно, майору видней…
Витя насупился. О чем это он? Может, он тоже вроде Бортового? Контуженный? Витя решил уточнить вопрос:
— У фотографа записаны две фамилии… Вы и Окулов… Сержант Окулов А. И… Вы его знаете?
— Окулов? У нас такого не водилось. Это, видать, из тех…
Витька насторожился.
— Из каких?
— Ну, которых мы встречали. Из физкультурного института… Они в глубинку ходили… Ну, в глубинную разведку. И про немцев все знали наскрозь. Боевые были парни!
Генька мигом
— Как же их найти? — воскликнул он. Василий Дмитриевич вздохнул:
— Побило их всех потом…
— Когда потом?
Неожиданно Кубарев рассердился:
— Когда! Когда! Это уж к вашей карточке касательства не имеет. И вообще… Заболтался я с вами. Прокатились — и привет!
Он резко затормозил.
Вылезая из кабины, Витя задал последний вопрос:
— Неужели их всех?.. До одного… Побило?
— Говорили — всех. А так ли… — Кубарев пожал плечами.
Глава IX
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Оля смотрела на Тишку и глазам своим не верила.
Полгода, всего полгода они не виделись. Но как изменился Тишка!
Неужели это тот самый угрюмый, как сыч, парнишка, который — подумать только! — до пятого класса даже в кино — и то ни разу не был? Грех, мол. Тот затюканный Тишка, который и рот-то почти не раскрывал: не сболтнуть бы чего?!
А теперь перед Олей сидел совсем другой паренек. Неторопливо и обстоятельно рассказывал о своем интернате.
Было часов шесть вечера. А ребят на свой день рождения Оля звала к семи. Тишка что-то спутал и пришел первым. Впрочем, оно и лучше. Потом, когда все соберутся, какой уж разговор?!
Оля рассказала Тишке о «Большой Берте». Многое он уже знал: поздними вечерами, когда воспитанники готовились ко сну, тайком пробирался в пустую канцелярию и по телефону досыта беседовал с Генькой.
Вскоре стали приходить ребята. Все из Олиного класса. Все нарядные и все с подарками. И каждый, входя, удивлялся. Столы всех братьев из углов комнаты были сдвинуты на середину и покрыты одной огромной скатертью. Как бы один длиннющий стол.
А из второй комнаты — той, которая была похожа то ли на больничную палату, то ли на общежитие, — три кровати были вынесены в коридор, а остальные четыре сложены одна на другую. Комната стала большой, пустой и гулкой, как зал. Танцзал.
Генька вошел, провозгласил:
— Внимание!
Достал из кармана что-то длинное, узкое, аккуратно завернутое в бумагу и перевязанное цветной тесьмой.
— Ой, что это?! — воскликнула Оля.
— Разверни…
Оля осторожно разрезала тесемку. И ахнула.
Кинжал! Старинный медный кинжал! Тот самый, которому восемьсот лет. Который не просто кинжал, а памятник…
Генька! — Оля даже испугалась. — Ты… у отца.
— Ну что ты?! — Генька обиделся. — Все согласовано. Владей! Тебе же нравилось?