По следу Каина
Шрифт:
– Это уж ваше дело, – обидевшись, поджала губы соседка, но не отошла, засуетилась возле Семиножкиной, постель на кровати поправлять принялась.
Трубку на другом конце провода никто не поднимал, сигналы возвращались обратно, терзали слух длинными нудными гудками, мотали нервы.
– Спит? – соседка присела рядом. – Да и что ему сделается? Звони в милицию, Серафимушка.
– Да что же в милицию? Я жива, здорова.
– И ты мне не веришь? Говорю же, гремел кто-то у вас в зале. У меня слух чуткий. Лазил
– Кому быть, Матрёна Никитична? – махнула ладошкой Семиножкина. – Причудилось. Ключи ведь только у тебя. Дверь, гляжу, не сломана. Разгрома никакого ты не видела, сама сказала.
– Да ты встань. Глянь сама, голубонька, – забегала соседка вокруг кровати. – Ты со сна-то впрямь не в себе. То я второпях да впотьмах, а то ты сама. Чего мне понять! И милиционер не присматривался особо, сказал, когда хозяйка подымется, заметит чего неладное, тогда и станет он меры принимать. Вот ты и пройдись, может, унесли чего.
– Невмочь мне, – покачала головой Семиножкина. – Голова болит, как чумная я вся. Аркадий бы был…
– Да что значит твой Аркадий?
– Одна я осталась, Никитична, одна, – расплакалась вдова. – Навалилось всё на меня. Когда Дмитрия Филаретыча привезут? Не сказали ещё?
– Сказали, матушка, сказали, – всплеснула руками соседка. – Забыла я с перепугу. Бегала к медикам Тоська с первого этажа, успокоили её: завтра хоронить можно.
– Завтра? – Семиножкина совсем побледнела, упала грудью на подушку. – Не перенесу я похорон, Никитична. Сама помру.
– Вызову-ка я «скорую», – бросилась старушка к ней за телефоном.
– Не надо, – встрепенулась та и прижала аппарат к себе. – Чего зря булгачить? Я ещё раз Аркадию Викентьевичу позвоню.
Но в квартире у Дзикановского телефон не брали.
– Странно, – прошептала вдова. – Ну нет его, ушёл куда, а как же Мирчал?
– Что за Мирчал? – сунулась к ней соседка.
– Убирается у него… женщина, – отвернулась к окну вдова, назойливая старушка явно ей досаждала.
– Вона каки дела! – поджала та губы. – А я всё гадала: женат наш Аркадий Викентьевич, не женат? Всё про деток узнать хотелось. Летов-то ему сколь?..
– Одинок он, – раздражённо оборвала её вдова. – А Мирчал эта по дому прибирает, готовит, присматривает. Узбечка или турчанка. Приятель Аркадию Викентьевичу порекомендовал. Вы же знаете, Аркадий Викентьевич далёк от всего этого… Он, как и Дмитрий Филаретыч, на одном помешан…
– Ну да, – согласно закивала соседка. – Одинокому мужчине, да ещё интеллигентному, конечно, тяжело без этого… Как же? И прибраться, и обстирать. Да и не стар ещё Аркадий Викентьевич…
– Вам бы только это!.. – в сердцах скривилась вдова, не выпуская телефона, она накрутила вызов ещё раз.
У Дзикановского молчали.
– Ты в милицию звони, матушка, –
Семиножкина покачала головой, будто не соглашаясь, но поддерживаемая соседкой, встала и вместе они прошли в большую гостиную, включив свет.
– Что же тут смотреть? – повторяла вдова, горько вздыхая, поглощённая своими мыслями. – Что я не видала?.. Всё на месте. Сюда бы Дмитрия Филаретыча… Сам бы он… А мне что знать?
В тусклом свете низкого торшера мрачно поблёскивали тёмным золотом рамы картин на стенах, грустно перемигивались лики святых на иконах.
– Он над ними, как тот скупой над сундуками. Меня не допускал. – Семиножкина, покачиваясь, едва держась на ногах, опиралась на соседку. – Тут у нас и света нет верхнего. Дмитрий Фаларетыч не любил яркого освещения. Свечи всё предлагал. Я на торшере этом настояла. Сам и список вёл всему. Сам пересчитывал регулярно. У него с учётом строго было поставлено. Тетрадочку вёл.
– Как же один справлялся-то, – покачала головой старушка. – У вас же уйма всего!
– Прибираться никого не приглашал, – приплакнула вдова. – Боялся чужого глаза. Всё дверь железную мечтал установить в прихожку и решётки на окна. Только одному Аркадию Викентьевичу и доверял.
Они прошли в зал.
– Зажмурь глаза-то, – Семиножкина слегка подтолкнула соседку, щёлкнула выключателем и большая люстра засияла, запылала над потолком.
Всё вокруг слепило и горело золотым сиянием.
– Свят! Свят! Свят! – охнула старушка. – Я и в храме Божьем такого редко видывала.
– Его коллекция, – вдова поискала глазами, где бы присесть, ноги явно отказывались ей служить. – Кроме картин и икон, он здесь и не держал ничего. Я ему и то, и другое намекала, про шкафы да стол со стульями. Не часто, но захаживали к нему гости из таких же, как они с Аркадием Викентьевичем… коллекционеры. Не посадить, не угостить. А ему всё нипочём. Твердит, бывало: вечное и святое, что здесь собрано, требует, чтобы перед ним на ногах, а уж если не держат ноги, то наземь и головой об пол.
– Да что же это, матушка? Это ж не храм! Грех, наверное, дома держать такое?
– Не знаю, Никитична. Ничего не знаю.
– Что же теперь делать с этим будешь, Серафимушка?
– У меня сейчас другая боль. Завтра хоронить надо Дмитрия Филаретыча, завтра…
Вдруг вдова замерла, наткнувшись на стул у одной из стен, и замолчала, испуганно его озирая:
– А это откуда?
– Ты про что, матушка? – перепугалась и соседка.
– Стул тут не должен быть, – побелевшими губами проговорила вдова. – У нас стулья на кухне. Ты принесла, Никитична?