По следу(Рассказы)
Шрифт:
Распростившись с боевыми товарищами — он три года с лишним командовал действовавшим в Уссурийском крае партизанским отрядом «Красный шахтёр», — Фёдор Иванович совсем было собрался домой, как вдруг в начале февраля его вызвали в Особый отдел Никольск-Уссурийской Чрезвычайной Комиссии и попросили направиться совсем в другую сторону.
— Опять, выходит, воевать? — спросил Дед. Честно признаться, он порядком-таки устал за эти годы: поколеси-ка сорок месяцев по тайге да болотам, и всё с боями.
— Не совсем так, но
— Сам Владимир Ильич? — спросил Кротенков.
После утвердительного ответа он немедля дал своё согласие.
Начальник объяснил, что Деду предстоит провести одну из групп пограничников до старого кордона на границе с Маньчжурией.
— Значит, контрабандистов ловить станете? Дело!
До шута их расплодилось: спиртоносы, пантовщики, жень-шеньщики…
— И контрабандистов, — подтвердил начальник. — Значит, договорились: доведёшь ребят до границы — и домой. Места тебе знакомые.
— Не заблудимся! — уверенно сказал Кротенков, мысленно прикидывая, каким путём им лучше направиться.
И вот пошёл девятый день, как отряд пробирался сквозь Уссурийскую тайгу.
«Бедно живём», — хмурился Фёдор Иванович, поглядывая на своих спутников. Пограничники были одеты кто во что горазд: кто в полную красноармейскую форму, кто в трофейную рыжую шинелишку, кто в полушубок. Но у всех на будённовках и шапках алели красные звезды.
Оружие тоже разнокалиберное: у кого русская трёхлинейка или берданка, у кого японский или американский карабин, у двоих бойцов не было и берданок, а только старые наганы.
У самого Деда за спиной висела трёхлинейка, сбоку побрякивала о седло длинная самурайская шашка в кожаных ножнах, украшенных накладными драконами и иероглифами — заклинаниями. Фёдор Иванович носил её как память о бое под Ивановкой, где в двадцатом году разыгралась страшная трагедия.
Заподозрив жителей Ивановки в связи с партизанами, каратели до основания снесли мирную деревню ураганным артиллерийским огнём. Из-под обугленных развалин онемевшие от горя и гнева партизаны вытащили около трёхсот трупов детей, женщин и стариков.
— По коням! — скомандовал тогда Кротенков.
Партизаны настигли роту карателей.
В ожесточённой рукопашной японский офицер изуродовал Фёдору Ивановичу левую щёку шашкой. Фёдор Иванович приподнялся на стременах, вырвал у самурая шашку и наотмашь развалил его от плеча до пояса.
Чтобы скрыть шрам, Фёдор Иванович отрастил бороду, и с тех пор, несмотря на то, что ему не исполнилось и тридцати пяти лет, его стали звать Дедом.
Командир пограничников Семён Кузнецов ехал бок о бок с Кротенковым. По его уверенной, лёгкой посадке Фёдор Иванович сразу определил, что Кузнецов бывалый и смелый конник.
— Трудновато тут будет, — сказал командир, глядя на разлапистые
— Зато летом красота, — оживился Дед. — Летом сопки, словно бабы на ярмарке, — все в цветах. Дожди у нас щедрые — каждая капля с ягоду, потому и растения буйные. А воздух, чуешь, какой! Нигде такого духовитого воздуха нет!
Федор Иванович сразу догадался, о чём думает молодой чекист: шутка сказать, охранять участок границы длиной в тридцать вёрст, по полторы версты на брата!
Неожиданно лошади остановились. Кузнецов натянул повод и почувствовал, что его Серко дрожит.
Кротенков поспешно снял с плеча винтовку. Командир знал, что тот зря ничего не делает, и, не мешкая, последовал его примеру. Дед привстал в седле и подался вперёд, держа палец на спусковом крючке.
«Назаровцы!..» — Кузнецов поднял левую руку, чтобы предупредить ехавших сзади бойцов.
— Погляди на снег, — прошептал Фёдор Иванович.
На снегу виднелись отпечатки огромных кошачьих лап. Тигр.
В безмолвном ожидании прошло несколько секунд. Наконец, Дед спокойным жестом перекинул ремень винтовки через плечо.
— Поехали! Во-первых, нас много, а во-вторых, он сыт: он тащил кабанчика, видишь — кровь на снегу…
Лошади все ещё волновались, но послушались команды и взяли шаг.
— Коней береги, — посоветовал Дед Кузнецову. — Тигры очень до них охочи. У нас в позапрошлом году самец с самкой трёх коней в одну ночь загрызли.
…На место прибыли на десятые сутки к вечеру. Дед вывел отряд по Золотой пади прямо к старому пограничному кордону. Кузнецов сказал, что кордон теперь будет называться заставой.
— А почему этот овраг зовут «Золотым»? — спросил он, разглядывая извлечённую из походной сумки карту-двухвёрстку.
— Не овраг — падь, — поправил Фёдор Иванович, — Золото тут раньше казаки мыли.
— Отлично! Богатое, значит, место. А речка как называется? — командир указал на текущую по дну пади шумливую незамерзающую речку.
— Тоже Золотая.
— Ну, значит, и заставу так назовём…
Речка, давшая, таким образом, название заставе, быстрым, озорным ручьём появлялась в отрогах приграничного хребта, причудливо крутилась между сопками и, перерезав заболоченную низину, впадала в большое озеро.
Застава помещалась в верхнем течении речки, где ширина её не превышала и трёх сажен. В обрамлённые снегом воды смотрелись низкорослые дубы с уцелевшими кое-где ржавыми листьями, клёны, длинные и корявые дикие яблони, насторожившиеся ели.
Заставу — низкий, вытянутый в длину бревенчатый дом — окружало несколько приземистых хибарок.
— Это конюшня, это баня, а то склад, — пояснил Дед.
— Была когда-то конюшня, — мрачно изрёк командир, осматривая полуразвалившееся строение.