По старой доброй Англии. От Лондона до Ньюкасла
Шрифт:
Все это принадлежит Ланкаширу, и только ему одному…
Звук на улице внезапно ускоряется.
Теперь шаги сотен мужчин и женщин сливаются воедино и звучат, как марш кавалерийской бригады. Голоса тоже становятся громче, то и дело прорывается чей-то веселый смех. (Подозреваю, это очередной «живчик» свернул не в ту сторону!) Неожиданно девичий голосок взлетает на раздраженных нотах, и в следующие минуты уличный перестук меняется — с размеренного шага сабо переходят на резвую рысь, затем на легкий галоп и, наконец, пускаются во весь опор. Кавалерийская бригада несется в атаку! Так и кажется: выглянешь в окно и увидишь лошадиные крупы. Ага, вот оно! Утренний шум перекрывает резкий, непреклонный вой сирены — на
Сна не осталось ни в одном глазу. Вы лежите и прислушиваетесь к удаляющемуся цоканью сабо. Через минуту эхо шагов окончательно стихает — рабочие миновали фабричную проходную. Единственный звук — это поспешное «цок-цок-цок» какого-то припозднившегося сони. Один, другой, третий… И, наконец, после недолгой тишины под окнами пробежал последний недотепа, который явно получит выговор от мастера.
Увы, сегодня эта музыка умирает, безвозвратно отходит в прошлое. Во многих областях Ланкашира деревянные сабо, как и шали, выходят из моды. Их сменяют кубинские каблуки и маленькие фетровые шляпки. Однако думается, что в каком-нибудь Олдэме или Бернли изготовители сабо еще долго будут пользоваться заслуженным уважением своих земляков.
В Англии сабо носят уже не одно столетие. Они появились вместе с фламандскими ткачами, которые называли свои деревянные башмаки klompt. Верх их делался из мягкой овчины, призванной защищать верхнюю часть ступни. Со временем сабо огрубели и приобрели деревянную твердость. Сто лет назад на местных ассизах регулярно рассматривались обвинения в убийствах, совершенных в уличных драках при помощи бронебойных сабо.
С тех пор Ланкашир разительно изменился! Во всех фабричных городках уровень жизни неизмеримо вырос. Улучшился не только быт людей, но даже самый облик городов. Достаточно выглянуть в окно, чтобы увидеть признаки процветания на стенах соседних домов. Тонкая линия позолоты на окне свидетельствует о том, что ее жильцы приобрели дом в собственность. Сегодня в Болтоне, Блэкберне, Олдэме, Клитеро, Нельсоне и Рочдейле вы увидите немало таких позолоченных окон. А сколь красноречивыми выглядят витрины магазинов, торгующих мануфактурой! Нынешние фабричные девчонки предпочитают носить крепдешин и шелковые чулки.
Полагаю, наши ланкаширские предки немало удивились бы, восстань они из своих столетних могил. Их представления об индустриальном Севере — таком, каким он был до момента, когда Англия обрела общественное самосознание — настолько отличаются от современной картины, что, пожалуй, они бы попросту не узнали свой родной городок. Чего доброго, решили бы, что попали совсем в другую страну!
Наверное, поэтому никто в Ланкашире особо и не возражает против утреннего клацанья на улицах — хоть и приходится просыпаться на пару часов раньше положенного. Жители Ланкашира с удовольствием прислушиваются к этому историческому звуку. А если о чем и жалеют, так о том, что наши внуки уже его не услышат — по крайней мере, в том виде, в каком он существует сейчас.
И куда бы судьба не забросила ланкаширца, это звонкое «цок-цок-цок» в утренней тишине напоминает ему, что есть на Земле место, которое он называет родным домом.
В двух милях от Болтона — городка с ярким характером — дорога изгибается и сворачивает к строению с названием Холл-ин-зе-Вуд. И хотя леса давно уже нет и в помине, усадьба, которая некогда пряталась за стволами деревьев, сохранилась до наших дней. Черно-белый особнячок в тюдоровском стиле по-прежнему стоит, обратившись окнами к фабричным трубам Болтона.
Я считаю, что каждый владелец хлопкопрядильной фабрики в Ланкашире должен обрядиться во власяницу, насыпать в свои башмаки гороха и в таком виде отправиться в Холл-ин-зе-Вуд, ибо это родной дом Сэмюела Кромптона.
В середине восемнадцатого столетия, когда Холл-ин-зе-Вуд утратил свое значение как помещичья усадьба, здание начали сдавать в аренду местным фермерам и ткачам. В числе этих арендаторов был и отец Сэмюела Кромптона. С самых ранних лет мальчику приходилось трудиться на прядильной машине Харгривза, и он ее возненавидел. Этот проклятый станок выводил его из себя! Он постоянно рвал нить, и работу приходилось начинать сызнова. Наконец в один прекрасный день Кромптону все настолько осточертело, что он решил изобрести собственную, улучшенную модель станка.
Лишь к сорока шести годам он, наконец, завершил свою «мюль-машину». Он назвал ее именем мула, поскольку машина его тоже представляла собой помесь — водяной рамы и ненавистной «Дженни». Она содержала в себе как валики, так и веретена, и на выходе давала более тонкую и прочную нить, чем раньше. Это позволило ланкаширским ткачам производить ткань, ничуть не уступавшую по качеству знаменитому индийскому муслину. Вы только вдумайтесь: сидя в доходном доме и экспериментируя по ночам (ибо Кромптон не желал раньше времени предавать свое изобретение огласке и работал над ним исключительно по ночам), нищий, полуголодный изобретатель создал устройство, которое повлекло за собой эпохальное событие — перемещение центра текстильной промышленности с Востока на Запад.
И, подобно всем беднякам, трудившимся над великим открытием, Кромптон тратил на него все свои силы и средства. Он собственноручно изготовил для себя скрипку, чтобы играть на ней в Болтонском театре и зарабатывать дополнительные гроши, которые шли на создание станка.
Вскоре промышленники пронюхали о чудо-машине, которая изначально называлась «Прялкой из Холла-ин-зе-Вуд», и стали осаждать изобретателя. Поднятая шумиха бесила Кромптона не меньше, чем «Дженни» с ее вечно рвущимися нитями. Он становился все более раздражительным и, наконец, — в отсутствие умного человека, который бы подал ему правильный совет — совершил поступок, наверное, самый абсурдный в истории изобретательства. Он взял да и обнародовал свою «мюль-машину»!
Какой насмешкой судьбы обернулся этот шаг! Не прошло и тридцати лет, как по всей стране уже работало уже свыше пяти миллионов станков, основанных на принципе Кромптона. А сам изобретатель по-прежнему оставался нищим! Осознавая несправедливость такого положения, парламент намеревался выделить ему сумму в двадцать тысяч фунтов стерлингов (и я не сомневаюсь, что деньги бы эти пошли из кармана богачей, наживавшихся на производстве хлопчатобумажных тканей). Но Кромптону и тут не повезло — видно, ему на роду было написано умереть бедняком. Спенсер Персеваль, тогдашний премьер-министр, был застрелен в приемной палаты общин как раз в тот миг, когда шел на заседание с докладной запиской по делу Кромптона!