По таёжным тропам. Записки геолога
Шрифт:
Через некоторое время охмелевший Николай впал в буйство, ругался, проклиная меня, Успенского и весь белый свет за то, что мы сгубили его молодую, жизнь. Пришлось связать его и оставить разбор дела до следующего дня.
Наши будни. Дела и люди
Дни проходили в беспрерывной напряженной работе, ставшей привычной. Вдвоем, с Алексеем мы уходили в трех-пятидневные маршруты.
Ох, уж эти маршруты! Они слишком выматывают организм. Главное в них — это убийственная тяжесть образцов, количество которых к концу маршрута становится огромным.
И в то же время без них не обойдешься. Это
Сегодня за 14 часов работы, с 6 утра до 8 вечера, мы по сложному гористому рельефу смогли сделать только 12–13 километров вместо обычных 20. Сегодняшний рельеф был каким-то особенно диким. Нам пришлось шагать по острым гребням, покрытым крупными обломками и глыбами расползающихся под ногами пород. На каждом шагу мы рисковали сломать себе ноги.
С другой стороны, сегодня нам во множестве встречались дайковые образования, и, так как каждая дайка — целая проблема, приходилось задерживаться почти около каждой из них — описывать, замерять, колотить.
В-третьих, эта злосчастная глазомерная съемка, которая отнимает массу времени. Даже не верится, что когда-то мне приходилось работать на добротной топографической основе. Сейчас слово «карта» звучит для меня как далекая несбыточная мечта-мелодия.
Поздний вечер. Мы расположились на ночлег. Холодная звездная колымская ночь тихо сошла на землю — еще одна ночь, проведенная по-походному на груде ветвей, положенных на горячую щебенку, под тонким покровом бязевой палатки, с полевой сумкой и ичигами вместо подушки и телогрейкой в роли одеяла.
По совести говоря, я устал от этих маршрутов и жажду хотя бы небольшой передышки. Хочется поспать раздевшись, по-человечески, с подушкой в головах. Хочется как следует пообедать настоящим супом или борщом из миски. Вдоволь, досыта.
Хочется просто посидеть, пописать, отдохнуть от этого беспрерывного шатания с тяжелым грузом.
Гляжу я со стороны на наше теперешнее существование — какое оно убогое, жалкое, но в то же время… завидное. Человеку, каким бы он ни был, необходимо общение с природой. К каким только уловкам он не прибегает, чтобы добиться его! Прогулки, дачи, экскурсии — все это явление одного порядка — стремление хоть ненадолго уйти от слишком сложного городского «культурного» бытия в упрощенную обстановку, ближе к природе, ближе к тишине и земной красоте.
Время шло. Все отчетливее вырисовывались черты геологического строения территории. Полученные результаты говорили о том, что район представляет большой интерес по части золотоносности. Возвращаясь из маршрутов с новыми данными, я засиживался с Успенским и мы намечали дальнейший план действий.
Надо отметить исключительную заинтересованность и трудолюбие этого славного, иногда смешного старика, в котором так много трогательных детских черт. Он недостаточно грамотен, во многом не разбирается, многое путает, но в нем есть «искорка», стремление найти, разгадать…
Ах, если бы он был более грамотным! Он старается дать самое полное описание обследованных ручьев, но «письменная часть» у него получается весьма примитивной. Зато он умело выбирает места опробования — тщательно, вдумчиво и с толком. В конечном счете работа у нас идет достаточно слаженно и продуктивно.
Как все-таки обстановка влияет на человека. Наш Петр,
На работе он здорово донимает бедного Успенского. Идут они вдвоем. Успенский ведет съемку, шагая по определенному азимуту и отсчитывая шаги. Он в это время ничего не видит и не слышит. Петр потихоньку отстанет, спрячется в кусты и сидит как тетерев, лакомясь голубикой.
Успенский дойдет до места, где надо взять пробу, запишет, что полагается, посидит, покурит и начинает звать Петра. А тот сидит себе до тех пор, пока не надоест, а потом, как ни в чем не бывало, появляется, ссылаясь на объективные причины — то он скребок потерял, то не в ту протоку зашел и запутался в зарослях, то ему утки встретились (он ходит с ружьем), то еще что-либо. Я с ним неоднократно говорил о том, чтобы он работал лучше. Он обещал исправиться, но влияние Николая отчетливо сказывается на нем.
Что касается Николая, внешне он производит впечатление рубахи-парня. Любит рассказывать, хорошо ноет приятным задушевным баритоном, но в нем есть что-то антипатичное, отталкивающее. Я прямо с удовольствием предвкушаю то время, когда поблизости не будет этой вкрадчивой физиономии, с вечно заискивающей льстивой улыбкой на типично блатном лице.
На стане я помещался в одной из палаточек вдвоем с Алексеем Николаевичем, в то время как все остальные размещались во второй большой палатке. С наступлением холодных дней Успенский перебрался от меня к соседям, так как там имелась железная печка. В моей палатке остался вьючный ящик, в котором хранятся все его драгоценности — табак, белье, разная мелочь, в том числе флакончик с какими-то дорогими духами, который он время от времени извлекает, встряхивает и, блаженно понюхав, бережно ставит обратно. В этом же сундучке в краткие периоды переездов хранится спирт, который я, зная честность Успенского, полностью доверил ему.
После того как Николай добрался до спиртных запасов, Алексей Николаевич стал прятать спирт в тайге. Приехав на новое место, он выбирает удобный момент, кладет банку с драгоценной жидкостью в рюкзак и удаляется тайком в заросли, где и прячет свой клад.
Однако извечные невзгоды преследуют его. Один раз Буланка чуть не растоптал заветную банку, другой раз Алексей Николаевич… позабыл, где он спрятал ее, и долго с горестным видом бродил по кустам, разыскивая свое сокровище. В конце концов банка нашлась, но старик был не на шутку напуган. Вообще с ним частенько приключаются всякие забавные истории.
На днях, когда они с Петром были на работе, Петр увидел на небольшой лиственнице белку. Конечно, он не мог удержаться от соблазна запустить в нее камнем, после чего начал сильно трясти деревце.
В это время Алексей Николаевич, позабыв обо всем на свете, сосредоточенно нахмурив брови и высунув от усердия кончик языка, делал отсчет по компасу по направлению дальнейшего хода. Решив, что перед ней не живое существо, а обгорелый столб, белка, спасаясь от Петра, спрыгнула с лиственницы и вихрем взлетела на плечи Алексея Николаевича. Последний, уронив компас, заорал благим матом, перепугав до полусмерти и без того напуганную белку. Кто из них больше испугался, — я не знаю.