По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
Шрифт:
Не раз и не два возвращался Борис Слуцкий к своему «особенному и скверному опыту». Не раз и не два объяснял себе и другим, почему не захотел оставаться среди «вороненых воронов республики», почему решил все же стать «не вождем, а массой» — и никогда, никогда не использовать своих юридических навыков, знаний, своего юридического диплома. «Страшное» право решать судьбы людей, которое давала должность следователя, было ему «ни к чему».
Пристальность пытливую не пряча, С диким любопытством посмотрел На меня угрюмый самострел. Посмотрел, словно решал задачу. Кто я — дознаватель, офицер? Что дознаю, как расследую? Допущу его ходить по свету я Или переправлю под прицел? Говорит какие-то слова И в глаза мне смотрит, Взгляд мой ловит, Смотрит так, что в сердце ломит И кружится голова. Говорю какие-то слова И гляжу совсем не так, как следует. Ни к чему мне страшные права: Дознаваться или же расследовать.Война исправила роковую для всей судьбы Слуцкого-поэта ошибку военкомата. Он перешел на политработу.
Если отбросить время на госпитальной койке, в команде выздоравливающих и на формировании в Пугачеве, то в должности следователя на фронте Слуцкий пробыл не более полугода. В декабре 1942 года он уходит в батальонные политруки.
В письме мне от 22 января 1943 года — он сообщает: «замкомбатствовал». В конце сообщает: «О себе. Я начал службу с начала. Получил <звание> гвардии лейтенанта /не юридической службы!/ и ушел на политработу /с середины октября/. Повидал много кой-чего. Сейчас — старший инструктор политотдела дивизии. Начальство в некотором /очень небольшом/ роде». Борис пишет о такой важной для него перемене как бы между прочим, так как большая часть письма не об этом, главном в его собственной судьбе. В начале стоит: «Самая похабная для меня новость за эти полтора года: Павел Коган убит у сопки Сахарная под Новороссийском месяца два тому назад. Об этом мне сказали начальства из Литинститута, с которыми я говорил по телефону».
(Режущие слух слова «похабная новость» применительно к гибели любого человека, а не только близкого товарища, трудно оправдать, но понять можно и нужно. Слуцкий был учеником конструктивистов и футуристов, Сельвинского и Брика. Во многом два этих авангардных течения двадцатых годов разнились, но в одном были едины: слово надо сломать, чтобы выраженное им явление было воспринято правильно, адекватно, точно. Главная особенность, главное свойство поэтики Слуцкого — подчеркнутый антиэстетизм. Некрасивыми словами, грубыми, простыми, нарытыми порой даже из канцелярита, выразить важную мысль, напряженную эмоцию — вот исповедание эстетической веры Бориса Слуцкого. В юности он мог назвать известие о гибели друга «похабной новостью», чтобы в зрелости посвятить этому другу удивительные стихи:
Он писал мне с фронта что-тоС фронта, спустя полтора года после гибели Павла, Слуцкий «с тоской» писал Елене Ржевской: «Речь идет о самом честном из всех нас, о свершившемся Иоанне-Предтече нескольких малонадежных Христов… надо распорядиться о сохранении каждой строчки Павла. Это уже история литературы. Пусть попробуют усомниться». В Литинститут он посылал требовательные суровые напоминания: отыскать, собрать рукописи Павла Когана [80] .
80
Ржевская Е. М. Домашний очаг // Дружба народов. 2005. № 5. С. 25.
Дальше он писал, что «Сергей Наровчатов в армейской газете, что переписывается с ним редко. Мишка Кульчицкий недавно выехал на юг (не подозревал и не предчувствовал, что жизни Мише осталось всего ничего). Дезька — в подмосковной школе пулеметчиков, Львовский — в таком же положении, но в Ташкенте (сведения той же свежести). Фрейлих изредка присылает весточку. О Зейде никаких вестей — пятнадцать месяцев. След Горбаткина отыскался, но тут же исчез. Майоров, Женька Поляков, Амитин (сокурсники Слуцкого по МЮИ) — разделили судьбу Павла».
В конце письма — о потерянных связях с несколькими школьными товарищами.
И только в середине письма — «О себе».
Так названа и его биографическая проза «О других и о себе»: сперва — о других.
Живой интерес к судьбе своих друзей и близких знакомых — школьных, институтских, литературных — едва ли не наиболее яркая черта фронтовых писем Слуцкого.
«Писем ни от кого не получал. Напиши все новости, тебе известные». В январском письме 1943 года пишет, что Миша Кульчицкий недавно выехал на юг… (Борис не мог знать, что в эти январские дни Миша уже погиб.)
В каждом письме к брату (тот, кадровый офицер, служил на исследовательском полигоне под Москвой) — настойчивое требование зайти к родителям Давида Самойлова, узнать о его судьбе, добыть фронтовой адрес. В следующем письме: «… Львовский — сержант, где-то на юге. Дезька также в унтер-офицерских чинах. Был ранен. После ранения долгое время был в Горьком. Где сейчас, не знаю» (П. Г.).
Во фронтовых письмах Бориса чаще других упоминается Миша Кульчицкий. Из всех молодых поэтов предвоенного московского кружка, с которыми Борис дружил, ближе других ему был Михаил Кульчицкий. И дело здесь не только в харьковских корнях: для Бориса Кульчицкий был наиболее зрелым поэтом, близким по мировоззрению. Гибель Миши Кульчицкого была для Слуцкого не только потерей друга, но и самой большой потерей русской поэзии на войне.