По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
Шрифт:
Борис писал с фронта сравнительно часто, несмотря на то что писать письма не любил. «Я великий нелюбитель отвечать на письма, — в письме ко мне не скрывал Борис, — но тебе писать буду». У меня сохранилось около двух десятков фронтовых писем, десять писем брату Ефиму (все эти письма опубликованы), несколько писем Елене Ржевской. Вероятно, были и другие адресаты, но их письма не попали в архивы или запропали (П. Г.).
В начале войны Слуцкий был ранен. О ранении Слуцкого близкие узнали не сразу.
Первую весточку о ранении я получил из свердловского госпиталя. Это была короткая фототелеграмма. К сожалению, в «служебных отметках» указан день отправления «4» и время «6. 55», но не указан месяц.
Елене Ржевской пришла из госпиталя открытка (по штампу почты 11 сентября 1941 года):
«Дорогая Леночка! Получил твою телеграмму и письмо и весьма рад. Уезжаю очень скоро, как раз через столько, что ты успеешь ответить авиапочтой или фото. Сегодня получил увольнительную. Пошел в город в ресторан, встретил четырех знакомых из МЮИ… Очень скучаю по Павлу <Когану>, роман его кажется мне написанным не ямбом, а таким особым модернизированным тактовиком. Целую тебя. Напиши телефоны, по кот. можно звонить в Москву. Что Смоленский и твой брат? Привет Литинституту! Мы еще доругаемся!! Борис» [78] .
78
Ржевская Е. М. Домашний очаг // Дружба народов. 2005. № 5. С. 25.
О дне ранения стало известно много позже из незаконченной работы автора «К истории моих стихотворений» — в частности, из истории создания стихотворения «Госпиталь».
«Место действия стихотворения — полевой госпиталь, поспешно оборудованный в сельском клубе, за несколько лет до этого непоспешно оборудованном в сельской церкви, — не выдумано. В такой именно госпиталь меня привезли вечером 30. 7. 1941 года с ранением в плечо. Здесь я провел ночь под диаграммами, висевшими на незамазанной церковной живописи. Здесь ждал и дождался операции — извлечения осколков» [79] .
79
Слуцкий Б. А. О других и о себе. М.: Вагриус, 2005. С. 191.
После была эвакуация в тыловой госпиталь, в Свердловск, откуда и пришли первые телеграммы и письма.
В сентябрьском письме 1941 года Борис писал мне, впрочем, не без иронии: «Дослужусь до армвоенюриста, буду судить его и подам голос за смерть». Заменить в письме местоимение именем Борис предоставлял адресату (П. Г.).
В октябре 1941 года Борис Слуцкий оказался в Москве. В столице он встретился с Давидом Самойловым, виделся с Михаилом Кульчицким. Слуцкий стал свидетелем знаменитой московской паники 16 октября 1941 года. Даже не просто свидетелем: Давид Самойлов пишет, что в этот день Слуцкий помогал эвакуировать архив журнала «Интернациональная литература». Об этом приезде в Москву вспоминает и Виктория Левитина.
В ноябре 1941-го Слуцкий уже был в строю, но оставался в тылу на формировании
В 1942 году Слуцкий снова на фронте. Судя по полученным от него письмам — в войсках, действовавших на южных направлениях летнего наступления немцев. В разгар боев на Сталинградском направлении в его письмах, несмотря на удручающие сводки с фронта, нет и намека на сомнение в нашем окончательном успехе.
«…В надежде славы и добра я по-прежнему смотрю вперед без боязни, что в большей мере, чем раньше, свидетельствует о моем врожденном оптимизме…» (28 июня (?) 1942 года).
1942 год оказался переломным в военной судьбе Бориса Слуцкого. Ему удалось порвать с невыносимой для него военной юриспруденцией, с военной прокуратурой, с той ролью, что была ему навязана военкоматом из-за случайного поступления в Юридический институт.
Разумеется, он изо всех сил пытался врасти в предложенную ему роль, найти принципиальные оправдания тому, чему он был свидетелем и участником. Это потом, много лет после войны, Борис Слуцкий напишет:
Я был либералом, При этом — гнилым. Я был совершенно гнилым либералом, Увертливо-скользким, как рыба налим, Как город Нарым — обмороженно-вялым. Я к этому либерализму пришел Не сразу. Его я нашел, как монету, Его, как билетик в метро, я нашел И езжу, по этому езжу билету.Во время войны он еще старается быть якобинцем, робеспьеристом. Он пытается зарифмовать, забить в слова свой опыт «особенный и скверный». Вот что у него получается.
Эпиграф к книге «Атака осужденных» Пока не мучит совесть километр, От первого окопа отделяющий, Не время ли с величьем «Шахнаме» О казненных сказать и о карающих. Я сам свои сюжеты выбирал И предпочтенья не отдам особого Вам — вежливые волки — трибунал, Вам — дерзкие волчата из Особого. Я сам мистификатор и шпион. Помпалача в глазах широкой публики. Военный следователь. Из ворон. Из вороненых воронов республики. Пусть я голодный, ржавый и ободранный, С душой, зажатою, как палец меж дверей, Но я люблю карательные органы — Из фанатиков, а не из писарей.Борис Слуцкий так и не написал эту книгу и никогда не печатал это стихотворение: оно было впервые опубликовано в 1993 году Викторией Левитиной. Самое важное в этом «багрицком», революционно-романтическом, якобинском, чтобы не сказать — чекистском, стихотворении — это душа, «зажатая, как палец меж дверей». Здесь — исток того пути, на котором появятся уже не «багрицкие», но едва ли не «достоевские» шедевры зрелого Бориса Слуцкого: