По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
Шрифт:
Другое свидетельство их знакомства — в интервью, данном Евгением Рейном Татьяне Бек в 1992 году.
«Татьяна Бек. Бродский был знаком с Борисом Абрамовичем? <Покойная ныне Татьяна Бек считала себя ученицей Слуцкого и обращалась к нему только по имени-отчеству>. Знаю, что Слуцкий был едва ли не единственный “советский” поэт, которого Иосиф признает.
Евгений Рейн. Да, я знакомил их.
…Слуцкий всегда чрезвычайно интересовал Бродского, чрезвычайно. Он почему-то за глаза называл его несколько фамильярно-иронически “Борух”, и, будучи человеком очень проницательным, он и тут видел дальше и глубже остальных. Например, он был уверен, что Слуцкий сугубо еврейская натура, отсюда его демократизм, и преданность революционным идеалам, и прямота. Он видел в нем глубинный
Наверное, это был 71-й или 72-й, у Бродского уже была большая известность, даже слава. Всякий раз, когда я встречался со Слуцким (как правило, случайно — то в Доме литераторов, то в гостях), он внимательно расспрашивал о Бродском. Однажды я сказал: “Когда Иосиф в следующий раз приедет, я вас познакомлю”. Иосиф приехал, и я позвонил по этому его странному телефону — через коммутатор с добавочным, помнишь? — и он назначил нам свидание, в ЦДЛ, на утро, в раннее время, часов в 12. Мы пришли. Слуцкий очень гостеприимно, без всякого советского шика встретил нас: накупил провизии в буфете, много бутылок пива, двадцать бутербродов с сыром, десять пирожных. Что-то в этом роде. Не как завсегдатай, который взял бы коньяку и черного кофе, а как добрый дядюшка, желающий накормить молодых.
Я их представил друг другу. Мы сели. И тут… трагическая деталь. Он вдруг произнес: “Перед тем как мы начнем разговаривать, я сразу хочу сказать, что я был тогда на трибуне всего две с половиной минуты”.
Татьяна Бек. Не может быть. Считается, что Борис Абрамович никогда не говорил с собеседниками о своем участии в травле Пастернака.
Евгений Рейн. Жизнью клянусь, что он с ходу сказал такую фразу, — абсолютная правда.
Наверное, это свидетельство того, что Бродского он воспринимал особо и очень взволнованно. Я даже не сразу понял о чем речь, и лишь через несколько секунд до меня дошло. И тогда я еще ощутил, какое это произвело впечатление на всю его жизнь и что он пожизненно в плену этой истории…» [324]
324
Рейн Е. Самый крупный поэт позднего советизма // Борис Слуцкий: воспоминания современников. СПб.: Журнал «Нева», 2005. С. 387–388.
Бродский не скрывал, что Слуцкий был едва ли не единственным советским поэтом, которого он не только принимал и высоко ценил, но и от которого много взял.
Выступая в 1975 году на симпозиуме «Литература и война», Бродский сказал:
«Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов. Он с равной легкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции. Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное — конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорит языком XX века… Его интонация — жесткая, трагичная и бесстрастная — способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чем он выжил» [325] .
325
Бродский И. Literature and War. The Simposium / The Soviet Union // Literary suppelement 17 may 1985. P. 43 (Пер. В. Кулле).
На вопрос Соломона Волкова: «Каков был импульс, побудивший вас к стихописанию?» — Бродский заявил:
«Первый — когда мне кто-то показал “Литературную газету” с напечатанными там стихами Слуцкого. Мне тогда было шестнадцать, вероятно. Я в те времена занимался самообразованием, ходил в библиотеки… Мне это ужасно нравилось, но сам я ничего не писал и даже не думал об этом. А тут мне показали стихи Слуцкого, которые на меня произвели очень сильное впечатление» [326] .
326
Волков С.
Бродский не раз это повторял: «Вообще, я думаю, что я начал писать стихи, потому что прочитал стихи советского поэта, довольно замечательного, Бориса Слуцкого» [327] .
К. К. Кузьминский вспоминает, как он показал Бродскому свои первые стихи. Вместо оценки и совета Бродский прочел ему «Кельнскую яму» Слуцкого: вот как надо писать.
Бродского, которому не были чужды мотивы антибуржуазности и гуманизма, столь широко характеризующие содержательную сторону поэзии Слуцкого, привлекало то совершенно новое, мощное звучание, которое придал русскому стиху Борис Слуцкий.
327
Бек Т. Расшифруйте мои тетради // Борис Слуцкий: воспоминания современников. СПб.: Журнал «Нева», 2005. С. 361.
Иосиф Бродский многое взял от Слуцкого. «Своего рода поклоном учителю, который научил его использовать игровую стихию стиха для серьезных, неигровых задач, — пишет Лосев, — служит начало поэмы Бродского “Исаак и Авраам”. Там обыгрывается разница между библейским именем Исаак и его русифицированным вариантом. <Как тут не вспомнить известное стихотворение Слуцкого «У Абрама, Исака и Якова…». — П. Г., Н. Е.> Самое существенное, однако, что унаследовал Бродский от Слуцкого или, по крайней мере, от того, что он прочитывал в Слуцком, это общая тональность стиха, та стилистическая доминанта, которая выражает позицию, принятую автором по отношению к миру» [328] .
328
Лосев Л. Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии. М.: Молодая гвардия, 2006. С. 64.
Слуцкого Бродский помнил всю жизнь. Л. Лосев пишет, что, как правило, когда заходила речь о Слуцком, Иосиф читал по памяти «Музыку над базаром».
Интересны и симптоматичны воспоминания Татьяны Бек, встретившейся с Бродским в Америке (1989):
«Вылетая, мы <Т. Бек летела вместе с Виктором Голышевым и Валерием Поповым> знали, что нам предстоит выступать вместе с Иосифом, и я этого, к стыду своему, дико боялась. Сей страх даже в самолете доминировал над интересом к неведомой Америке вообще! Замечу, кстати, что я совсем не из трусливых и не из трепетных, а авторитетов в таком смысле не признаю даже подчеркнуто, — тут другое.
Опять же много-много лет назад (в 1969-м) Бродский меня, совсем зеленую и неготовую, довольно-таки жестко обидел — просто так, ни за что, как дочку печатавшегося “совписа”, которого он и не читал, но априори презирал…
— Девочки типа вас отстригают челочки, сами не зная — под кого: под Ахматову или под Цветаеву.
Прилетели в Нью-Йорк.
Наутро приезжает Иосиф с красавицей Марией… Бродский был со мной сверхлюбезен. Но я все равно боялась.
И вот 13 сентября — встреча с учащимися. На сцене — мы четверо soviets authors и Бродский. Через переводчика мы отвечаем на записки. Я, в частности, получаю такую: “Отчего в современной России поэзия неестественно политизирована?”
— М-да. Как объяснить? Отвечаю: поскольку журналистика, публичное правосудие, ораторское дело за годы советской власти изничтожены тоталитарной цензурой и словно бы ссучились, то честная поэзия бессознательно начала впитывать в себя нелирические функции… Что-то в этом роде. Вижу, слушают… внимательно и понятливо. Думаю: пан или пропал — прочту мое любимое из Слуцкого стихотворение, которое отвечает именно на их американский вопрос:
— Покуда над стихами плачут, пока в газетах их порочат, пока их в дальний ящик прячут, покуда в лагеря их прочат, — до той поры не оскудело, не отзвенело наше дело. Оно, как Польша, не згинело, Хоть выдержало три раздела.