По тонкому льду
Шрифт:
Уже перед уходом я вскользь спросил, давно ли он видел Демьяна. Геннадий ответил с раздражением:
— Я не рвусь к нему. Не в моем характере быть разменной монетой.
Визит к нему испортил мне настроение. Улучшилось оно дома после беседы с Трофимом Герасимовичем. Он медленно, но прочно врастал в подпольную работу. И делал успехи. У него в группе было уже три человека. На Трофима Герасимовича можно было положиться. Он оправдывал себя не хуже Кости. Хотя сходства между ними было мало, а различий много. Трофим Герасимович не отличался кипучей энергией, не был отчаянно смел. Любил
Во время допроса предателя Коркина мне стало известно, что на Старопочтовой, восемь находится конспиративная квартира гестапо. Я поручил Трофиму Герасимовичу заняться Коркиным. Слово "заняться" Трофим Герасимович понял по-своему. Спустя некоторое время он доложил:
— Да будет земля пухом твоему Коркину.
— То есть?
— Дуба дал.
— Как так?
— Да ему, сукину сыну, ничего другого не оставалось делать. Подох. Выследил его Никушкин и подсмолил копыта.
— Не Никушкин, а Свой. Ты фамилии забывай.
— Это верно. Опасались мы, что птичка расправит крылышки — и тю-тю!
Относительно Коркина наши мнения сходились: туда ему и дорога.
А сегодня Трофим Герасимович сообщил другую новость. Наблюдая за квартирой на Старопочтовой, наши ребята выследили предателя. Два раза он приходил по этому адресу, а сегодня Трофим Герасимович случайно встретил его в другом конце города, у другой квартиры.
— А ну, расскажи поподробней, — попросил я.
Трофим Герасимович сделал это с удовольствием.
— Я заглянул к Скурыдину…
— Не к Скурыдину, а к Инвалиду.
— Тьфу, пропасть… Не привыкну к этим кличкам никак. Так вот, значит. А когда обратно топал, гляжу — он выскочил. Оглянулся и пошел себе. Справный, сытый, рожа приличная.
— Может, он живет там.
— Говори мне! Уж я-то знаю, чей дом. Жил там Горев. Юркий такой мужичонка. Был комендантом колхозного рынка до войны. Потом профукал колхозные продукты, его и укатали. А в доме жена осталась.
— Ночью опять бродишь? Без пропуска?
— Подумаешь, страсти господни.
— Страсти не страсти, а на пулю нарвешься.
— Ничего. Лучшие, чем я, и те смерть приняли. Все одно лежать нам в сырой земле. Кому раньше, кому позднее.
— А тебе как лучше?
— Попозднее — оно вроде лучше, — рассмеялся Трофим Герасимович и спросил: — А что мне делать с этим немчурой?
— С каким? — удивился я.
— Я не говорил? Вот балда не нашего бога! А мне и невдомек: память дырявая стала.
Он рассказал. В доме Инвалида живет немец, младший офицер лет сорока пяти. Давно живет. С год. Тихий такой, воды не замутит. Придет со службы, сядет в углу и молчит. Или письма пишет. А служит он надсмотрщиком на городской мельнице. И однажды случилось такое: Сосед, наш человек, дал Инвалиду листовку, выпущенную подпольщиками. Тот сунул ее в карман и забыл. А вечером полез зачем-то
— Ты маракуешь? — спросил Трофим Герасимович. — Я разматюкал Скуры… тьфу, Инвалида, в пух и прах. Спасибочко, говорю. Разодолжил. Так с тобой и в тюрьму угодишь. А немец? Каков? Может, он нам пособлять захочет? Как ты рассудишь? Или пощупать его хорошенько…
Я спросил:
— Как это "захочет"? Значит, он должен узнать, что мы подпольщики?
— Так получается, — смутился Трофим Герасимович.
Пришлось объяснить старику, что надсмотрщик на мельнице не делает погоды и расшифровываться перед ним не следует.
Трофим Герасимович согласился:
— Тогда садись, есть будем.
Он подал жаркое собственного приготовления. Жена не села. Жаркое походило на гуляш. Трофим Герасимович сказал, что приготовлено оно из коровьих хвостов. Я насторожился. Хвосты есть мне еще не приходилось. Попробовав маленький кусочек, я пришел к выводу, что моему желудку будет трудно освоить это блюдо, и великодушно отказался.
А хозяин ел с завидным аппетитом и хвалился, что хвосты можно запросто выносить с бойни. Обмотаешься, как поясом, а сверху пальто. А мясо ничуть не хуже говядины.
Хозяйка не утерпела:
— Провалился бы ты вместе со своими хвостами!
— Гляди мне! — погрозился Трофим Герасимович. — Довольно щелкать. Видали вы барыню? Кошек не ест, от хвостов нос воротит.
— Эх ты, Трофим, Трофим. Растерял ты совесть. Еще человека угощаешь.
— Ничего, — бодро ответил хозяин. — Совесть отрастет.
— Да что ж это… волосы, что ли? — негодовала хозяйка.
Это была обычная дружеская перебранка. Я привык уже.
Потом мы скрутили по цигарке. Закурили. Я посмотрел на часы: без двадцати семь. Пора.
— Дела? — осведомился хозяин.
Я кивнул.
— Ну, а как того, сытого, держать на прицеле? — спросил он.
— Непременно. Но только держать, не трогать.
— Понятно. — Он помолчал, попыхивая дымом, а потом сказал: — Вот скажи по совести, как мы будем отчитываться, когда придут наши?
— Ах, вот ты о чем… Ничего. Отчитаемся. Не сидим сложа руки.
— Что верно — то верно, — произнес Трофим Герасимович и умолк.
Я воспользовался паузой и встал. Надо было бежать. Мне предстояло выполнить просьбу Гизелы, высказанную в той маленькой записке, что была приколота к циркуляру.
К ее дому я подошел в начале восьмого. Плотная маскировка на двух окнах совершенно не пропускала свет. Я постучал. Дверь открылась тотчас же.
— Добрый вечер. Можно?
— О да. Я ждала вас.
Я вошел.
На Гизеле было гладкое темно-серое платье с высоким воротником и длинными рукавами. Волосы, как и обычно, спадали на правый висок, волнились. В руке она держала книгу. Положив ее на спинку дивана, Гизела спросила:
— Теперь вас не надо уговаривать раздеться?
— Пожалуй.