По тонкому льду
Шрифт:
— Теперь я могу сказать точно, что покойной, когда она после выпитого была в полуобморочном состоянии, при помощи обычного шприца и очень тонкой иглы пустили в просвет вены несколько кубиков обычного воздуха. И все. Этого более чем достаточно для мгновенной смерти. Сердце не терпит воздуха. Произошла эм-бо-ли-я. Слышали?
Мы переглянулись, Для нас это медицинское слово было внове.
— Это отнюдь не изобретение, — пояснил Хоботов. — Старо как мир.
— А как вы догадались? — заинтересовался Дим-Димыч. — Что вас натолкнуло
Доктор пригласил нас к высокому столу, извлек из кармана свою лупу, подал ее Дим-Димычу и сказал:
— Смотрите сюда. Внимательно, — он указал на локтевой изгиб покойницы. — Что видите?
— Малюсенькую, едва приметную точку, — ответил мой друг.
— Вот-вот. Скоро она совсем исчезнет. Тут и вошла игла. Если бы я появился на свет божий не пятьдесят семь лет назад, если бы мне не довелось повидать на своем веку такие и им подобные штучки, я бы тоже не заметил точки.
Он задернул простыню, подошел к крану с водой и стал тщательно намыливать руки…
Полчаса спустя, проводив Хоботова на станцию, я и Дим-Димыч направились в райотделение. В коридоре мы увидели взволнованных свидетелей.
На ходу я сказал другу:
— Безродный уверен. Это меня радует. Мозги у него все-таки есть.
— Боюсь, что у него их больше в костях, нежели в голове, — отпарировал Дим-Димыч.
Мы прошли в кабинет, где Безродный сосредоточенно изучал материалы дела.
— Свидетели давно уже здесь, — напомнил я.
Геннадий оторвался от бумаг и сказал:
— Точнее, обвиняемые, а не свидетели.
Я и Дим-Димыч переглянулись. Такое заключение нас несколько озадачило. Оно было неожиданным и, пожалуй, смелым.
Спустя несколько минут я впустил в кабинет костлявое и нескладное существо с решительным, если не наглым, выражением лица.
— Я Кулькова, — представилось оно. — Олимпиада Гавриловна.
— Садитесь! — сказал Безродный.
Кулькова села не сразу, она попросила разрешения снять пальто и прошла к стенной вешалке в углу.
Это была плоская спереди и сзади женщина, высокого роста, с несоразмерно тонкими ногами, оканчивавшимися удивительно большими ступнями. Ноги ее жалко болтались в полах короткого платья, из-под которого торчал конец нижней юбки. Чулки с вывернутыми швами напомнили мне крученые ножки гостиного столика. Удлиненную, расширяющуюся книзу голову украшала редкая растительность, сквозь которую просвечивала белая кожа. На одной щеке, у ноздри, и под ухом красовались две крупные и совершенно черные бородавки.
Наконец она села и положила руки на стол.
— Вам предоставляется возможность сказать всю правду, — начал Геннадий с холодным и глубоким презрением в глазах. — Если вы этой возможностью не воспользуетесь сейчас, больше уже никогда ее не получите.
— Вы это о чем? — осведомилась Кулькова.
Геннадий нахмурил брови.
— Не валяйте дурака! Мы люди русские и обязаны понимать друг друга.
Кулькова часто-часто заморгала
— Поняли? — спросил ее Геннадий.
Она решительно тряхнула своей лошадиной головой.
— Вы должны говорить только правду, — напомнил Геннадий.
— Я и говорю правду… только правду.
— Пока вы ничего не говорите. На первом допросе вы заявили следующее, я привожу дословно ваши показания: "Убедившись, что дверь комнаты заперта изнутри и на мой стук никто не отзывается, я перепугалась и побежала звать участкового уполномоченного милиции". Так?
— Сущая правда. Так и было.
— В котором часу это произошло?
— Совсем рано.
— Точнее.
— Ну, совсем рано… Часов, однако, в семь.
— А что заставило вас чуть свет стучать в дверь ваших квартирантов?
— Кошка, — последовал ответ.
— Что? — блеснул глазами Геннадий.
— Кошка. Моя кошка.
Я, честно говоря, начал сомневаться в умственных способностях свидетельницы.
— При чем здесь кошка? — сдерживая раздражение, громко произнес Геннадий.
— При всем, — ответила Кулькова. — Она с вечера осталась в комнате, а потом размяукалась так, что у меня мурашки по спине забегали. Я потрогала дверь и крикнула: "Кошку выпустите! Нагадит она". А никто не отозвался. Я начала стучать, а квартиранты не подают голоса. Я перепужалась: обокрали, думаю, мене ночные гости, сами утекли, а кошку заперли! И подалась за участковым. Ну, потом дверь долой и увидели ее, сердешную. Лежит себе одна, а его и след простыл…
— А кто же мог изнутри запереть дверь? — попытался уточнить Геннадий.
— Никто изнутри не запирал. Я так думала поначалу, Это ее хлюст запер дверь снаружи на ключ…
— И вы не слышали, когда он ушел?
Кулькова опять тряхнула головой.
— Вот что, гражданка Кулькова, — растягивая слова, проговорил Геннадий. — Не стройте из себя казанскую сироту. Бесполезно… Мы вас хорошо знаем. Вы сектантка-вербовщица. В тридцать первом году по заданию "хлыстов" сожгли семь гектаров пшеницы на. Кубани. В том же году утопили в реке Челбас двух новорожденных близнецов и были приговорены к пяти годам заключения. Вы преступница! И если думаете, что мы верим в ваше перерождение, то глубоко ошибаетесь. Выбирайте: или опять тюрьма, или душу наизнанку! Эта особа закрыла глаза не без вашей помощи. Это так же точно, как и то, что сейчас день. Выкладывайте все начистоту!..
Кулькова вытаращенными глазами уставилась на Безродного. Язык отказался повиноваться ей. Она молчала, застыв в каком-то оцепенении, видимо, переваривая длинную фразу.
Дим-Димыч, исполнявший обязанности секретаря, записал вопрос и ждал ответа.
Кулькова продолжала молчать и смотрела почти не мигая глазами.
Прошла минута, две. Дим-Димыч нацарапал на листке бумаги несколько слов и подсунул мне.
Я прочел: "Через женщину продолжается человеческая жизнь. И через эту тоже. Представляешь?"