По тонкому льду

Брянцев Георгий Михайлович

— Ты поступаешь менее осторожно, чем следует, — гнул я свое.

— Мудришь ты сегодня… Притчами изъясняешься, — произнес хозяин, едва не подавившись этой фразой. — Ложись спать, — он зевнул, потянулся. Затем убавил свет в лампе, встал.

— Садись! — потребовал я, и это прозвучало так убедительно, что хозяин тотчас же водворился на прежнее место. Его кошачьи, глубоко сидящие глаза уставились на меня настороженно, враждебно.

— Откуда у тебя немецкая шинель?

Он вздрогнул, будто на него брызнули кипятком, но мгновенно собрался и, не спуская с меня глаз, ответил:

— На храпок не бери. Не с дитем играешься.

— Куда девал пистолет? — поинтересовался

я.

Глаза хозяина превратились в бусинки и в полумраке были едва видны. Он подобрал губы, помолчал и предупредил меня:

— Не шуткуй, парень! Говори, да не заговаривайся. Об меня ушибиться можно.

Мы отлично понимали друг друга, но объяснялись на разных языках!

— Вот ты какой! — усмехнулся я.

— Какой есть…

— За что же ты убил Райнеке?

Хозяин отвалился на спинку стула. Он молчал, но его правая рука как бы упала и медленно заскользила к карману. Я разгадал его маневр. Я всегда считал, что момент, когда на тебя смотрит дуло пистолета, редко бывает приятным. Поэтому, решив опередить хозяина, быстро вынул свой "вальтер", положил перед Пароконным и сказал:

— Он тебе нужен? Возьми! Спусти только с предохранителя!

Хозяин не притронулся к моему "вальтеру", а лишь растерянно и недоуменно, как озадаченный ребенок, смотрел на меня.

Хорошее горячее чувство мгновенно прилило к моему сердцу. Я встал, обошел стол, приблизился к хозяину и положил руки на его голые плечи. Он вздрогнул.

— За что убил человека? — спросил я.

— Он не человек, — опустив голову, ответил Пароконный.

— За что, за что?

— Надо, — твердо сказал хозяин и, чтобы дать выход ярости, грохнул кулаком по столу. — Не он первый, не он последний.

Я обнял Пароконного и крепко поцеловал в сжатые губы. Он жадно схватил мою руку, прижал к своей щеке и прошептал всего лишь два слова:

— Тимофеич… Родной.

Сердце мое гулко колотилось в груди. Пароконный сразу стал мягче, оттаял, изменился за какое-то мгновение. Взгляд его посветлел. Он продолжал держать у щеки мою руку и молчал. Но как значительно и весомо было его молчание!

Мой гнев к нему, скопившийся за прошедшее время, осел, затух. Хозяин, этот человек с пятном, не вызывал теперь во мне ни неприязни, ни антипатии. Я не видел физических недостатков, уродующих его лицо. За считанные секунды он стал мне близким, дорогим.

Я высвободил свою руку, взял со стула хозяйкино пальто и накинул на плечи Пароконного. Он по-прежнему сидел не шевелясь, глядя в одну точку, и после долгого молчания тихо произнес:

— Вот ты какой!

Это были мои слова, сказанные только что. Видимо, Трофим Герасимович не смог подобрать других. Да и какое это имело значение?

Я взял стул, сел рядом с Пароконным. Спросил:

— Как же ты так неосторожно? А если бы не я, а другой видел?

Трофим Герасимович встряхнулся, посмотрел на меня помолодевшими глазами, развел руки в стороны и ответил:

— Я не господь бог. Вообще, конечно, промашку допустил. Невтерпеж стало.

— А обеспечил ты его здорово, — усмехнулся я, чтобы подбодрить его.

— Как умею, — и хозяин тоже усмехнулся.

Мы просидели вдвоем, с глазу на глаз, всю ночь и даже не заметили, как подкралась поздняя, неяркая утренняя заря.

Я слушал Трофима Герасимовича и сначала задавал себе вопрос: неужто можно так мастерски прикидываться врагом, а оказаться патриотом? Нет, не то. Хозяин не прикидывался. Местные чекисты не без оснований считали его человеком с пятном. Были для этого основания, и довольно веские. Сам Трофим Герасимович сказал мне об этом.

Он шел не той дорогой. Долго шел. И под немцами остался неспроста. Были планы. Пакостные, гадкие планы. И будь они богом прокляты, эти немцы! Зверье! Ну ничего. Они тоже слезой умоются. Ударит час. Погоди! Сырые дрова тоже разгораются. Заставим их горячую сковороду лизать. Насмотрелся, натерпелся предостаточно. Хватит по самые ноздри. Теперь бить будет. Райнеке? А что Райнеке? Ведь это он сопровождал до передовой обоз с девчатами. Он и еще четверо. А что они делали? Об этом ведомо одному ему — Пароконному. Два возчика приказали долго жить. Сказали слово — и вмиг сглотнули по пуле. И он бы сглотнул, да сдержался. Не так надо. У них оружие.

Первая ночевка по пути была в бывшей совхозной бане. Вот там эти собаки и начали измываться над девками. Двоих насмерть замордовали. И Еленку — тоже. Была дочка, и нет ее больше. Эсэсовец Курт замучил. Волосатая обезьяна, впору Райнеке. Но теперь его подлая душа разговаривает с богом. Проучил его Пароконный. На второй ночевке, в деревне Сутяжной, сошлись их тропки. Возле старого колодца перехватил Трофим Герасимович пьяного Курта. Стукнул поганца маленько по макушке, а у него и глаза под лоб закатились. И желудок не ко времени сработал. Жаль вот — воду в колодце загубил таким пакостником. И Райнеке мог прикончить: пьяный тот был в стельку. А потом Трофим Герасимович одумался. Подозрительно. Один пропал, а другой убит. Не убил тогда Райнеке еще и потому, что твердо верил: убьет его в другое время. И время пришло. Тяжелый, правда, день — понедельник, гибельный день, а видишь, как все обернулось.

— Теперь у меня одна дорога, — закончил хозяин.

— Смотри, — предупредил я, — эта дорога ведет не в рай.

— Ладно, Тимофеич. Я не из пужливых.

9. Наперсток и Аристократ

Проснулся я от крепкого толчка в бок. Как человек тренированный, моментально вскочил, не успев еще ничего сообразить. Хмурое предзимнее утро лило серый свет в мою половину. Передо мной стоял хозяин Трофим Герасимович. В руке его светлел листок из ученической тетради.

— Свежая, горяченькая, — улыбнулся он и протянул мне листок. — Вышел по нужде во двор, а она болтается на ветру.

По крупному шрифту первого слова "Товарищи!" я догадался, что это листовка, выпущенная группой Челнока. Под текстом стояло: "Подпольный горком ВКП(б)". Еще вчера ночью ребята приняли от меня копию радиограммы, а утром уже готова листовка. В ней сообщалось, что наступление наших войск под Сталинградом завершилось окружением трехсоттысячной группировки немцев, возглавляемой генерал-полковником Паулюсом. Тем самым Фридрихом фон Паулюсом, который в сентябре 1940 года стал оберквартирмейстером в штабе сухопутных сил Гитлера, правой рукой начальника генерального штаба и принимал участие в разработке пресловутого "плана Барбаросса" — плана разгрома Советского Союза.

Горком призывал советских людей подниматься на борьбу. В нижнем правом уголке листовки значилось: "Тираж 10000 экземпляров". Я улыбнулся. Это шутка Челнока. Для него приписка двух нулей ничего не значит, а для оккупантов… Ого! Они с ног собьются в поисках всего тиража.

— Это правда? — спросил Трофим Герасимович, еще не веря такой крупной победе.

— Правда, — подтвердил я.

— Эх, мать твою… — круто завернул хозяин, оборвал себя и возбужденно закончил: — Пробил час.

Сколько раз Трофим Герасимович давал слово не сквернословить и все срывался. Поймав мой укоризненный взгляд, он почесал затылок, виновато пробурчал: