Po tu stornu
Шрифт:
Бабушка сразу слегла и больше уже не вставала. И её похоронили вскоре. Отец, когда вернулся и узнал про Васю, в себя долго прийти не мог, а потом всё маму успокаивал, бодрился.
Я уже выросла, в школу ходила, а мама всё не спускала с меня глаз, сама гулять водила, с девочками, бывало, пробежаться не даст. Папа говорил: «Нехорошо это. Девчонка дичком растёт, застенчивая, беспомощная». Мама только отмахивалась: мол, сына не уберегла, так дочку буду беречь.
Я от ребят совсем отвыкла. Правда, мне с мамой было хорошо. Она мне покупала много книжек. С ними
не спала, думала: ведь бывают такие смелые люди! И про себя решила: вот вырасту, мама успокоится, и тогда стану я храброй комсомолкой, как девчата из книги Островского.
В ту осень я ангиной хворала, капризничала. Чуть в горле запершит — матери по целым ночам спать не даю. Папа сердится: «Экая ты нетерпеливая! Какая же из тебя комсомолка выйдет? Я б на твоём месте давно уже бегал». Я, бывало, губы надую — и в слёзы. Мама за меня заступается: «Оставь её, она слабенькая».
Папа тоже добрый был, но с мамой из-за меня часто спорил. «Что,— говорит,— ты барышню кисейную растишь? В книжках она хорошо понимает, где геройство настоящее, а сама и постоять за себя не может и товарищам помогать не привыкла. Попадёт она в переплёт — беда будет, если никто её не заслонит».
Я тогда решила, не любит он меня. Даже не попрощалась, когда он на уборочную уехал. Потом сама жалела... Ждала его, так ждала!.. А он в районе задержался и всё не ехал, до самой зимы. Я даже заболела от этого — всё мне ка- залось, я его больше не увижу... Ну, я лучше не подряд буду рассказывать, побыстрее.
Незадолго до войны отца перевели работать в Орёл, и мама там устроилась. К новой школе я ещё не привыкла. У нас в деревне хоть иногда соседка к нам придёт, а здесь я была только с мамой да с книжками...
Аня еле перевела дух и открыла глаза, как бы проверяя, слушают ли её подруги. Шура участливо, даже с жалостью смотрела на неё. Люся сидела всё в той же позе, не шелохнувшись.
— Потом война,— продолжала Аня.— Папа в первый же день ушёл на фронт. Мы только одно письмо получили из госпиталя, из Москвы. Мама хотела поехать, но не решалась меня оставить и взять с собой боялась... А тут фашисты пришли... Что ж теперь делать? — помолчав, всхлипнула Аня.— Девочки мои милые, не могу я больше терпеть...
Шура решительно придвинулась к Ане:
Плакать больше нельзя, понимаешь? Только сердце себе надрываешь. Сама знаешь, жалости от этой ведьмы не дождешься. Вот теперь и пришло время поступать так, как поступали те, про кого ты в книгах и газетах читала. Держаться крепко, пока наши придут!
Они ведь обязательно придут. Ты должна верить, как мы! — подхватила Люся. Как хотелось ей передать подруге хоть частицу своей и Шуриной решимости!
Горько мне, девочки! — не унималась Аня.
Перестань ты воображать, что тебе горше, чем другим!— жёстко сказала Шура.— На Родине никто из нас горя не знал и к лишениям не привыкал. Здесь всем нам тяжело, только нос вешать не годится. Как это можно надежду терять, в товарищей не верить! Да разве
Аня лежала с широко раскрытыми глазами, окаменевшая, безучастная.
Шура вздохнула и отошла в свой угол.
Давайте, девочки, хоть чуток поспим, и так уж скоро на работу,— сказала она устало.
Все затихли. Аня будто успокоилась, но не спала. Шура заснула, и только Люся ещё ворочалась, думая об Ане. После этого разговора Люся, пожалуй, больше, чем когда-нибудь, тревожилась за Аню.
ВЕРИМ В ПОВЕДУ
Мальчикам долго не удавалось наладить связь с военнопленными. То, как назло, совершенно невозможно было словом переброситься, потому что немецкий автоматчик не отходил от телеги, то, вместо Вовы, ездил Костя, не знавший Павлова. Так прошло немало времени, и наступила зима. Наконец Вове всё-таки удалось увидеть Павлова, и он незаметно подал ему письмо.
Вечером ребята собирались вместе, много говорили, спорили, ожидая ответа от пленных - Жора упорно делал своё дело. Он уже набрал порядочно табаку. И хотя это обошлось ему дорого, он не унывал.
История с табаком надолго запомнилась Жоре. Юра и Жора белили известью чердак. Жора увидел там ящик с жёлтыми спрессованными листьями табака. В тот же вечер он смастерил мешок из рукава старой рубашки и отправился на добычу Взять сразу целую пачку он не решился: Лунатик мог догадаться. Жора решил брать табак постепенно, по несколько листьев из каждой пачки, и таким образом наполнить мешочек.
По ночам Жора забирался на чердак. Надёргав листьев, совал их за пазуху и тихонько уносил к себе.
Однажды Жора решил попробовать набрать листьев и днём, полагая, что старик спит.
Забравшись на чердак, он присел к ящику и стал осторожно отдирать листья от пачек. Сзади, словно лиса, бесшумно подкрался Лунатик и так хватил Жору по голове кованым сапогом, что у того искры из глаз посыпались.
Он бил меня молча,— рассказывал Жора.— Сначала оглушил сапогом, а потом схватил за уши. У меня из носа кровь пошла, я вырвался — и бежать. Прибежал на голубятню, а сам думаю: «Сейчас притащится сюда добивать меня». Сунул табак под диван и сижу, жду. А он, изверг, не идёт, да и только! Хоть сам беги к нему да спину подставляй...
За обедом Люся спросила Жору, почему у него синяк на лбу. Жора рассказал всё девочкам. Люся ругала Лунатика. Аня спросила:
Нет,— ответил Жора.
— Ты напрасно поступаешь так неосторожно. Окажись на месте Лунатика Эльза Карловна, ты бы так легко не отделался,— сказала Шура.
Все сочувственно отнеслись к Жоре, и только Вова с упрёком сказал:
Будь осторожен: себя подведёшь, и нам плохо будет.