По ту сторону фронта
Шрифт:
— Зольдат.
Поместили Льва Иосифовича в одиночку. Ее словно нарочно не мыли, но на полу была не грязь, а кровь, и на стенах в скудном свете, проникавшем из маленького, забранного решеткой окна, можно было рассмотреть надписи, часть которых тоже была написана кровью.
«Умираю от зверств гитлеровцев, — читал Магомет одну из них, — за славу и независимость родины». В другой говорилось: «Комсомолец — не предатель. Мы отдали жизнь за коммунизм». Третья предупреждала: «Передайте товарищам, что нас выдал…» — а дальше было стерто.
Писали украинцы и русские, белорусы и поляки, каждый на своем языке. Сколько перебывало тут! И Льву Иосифовичу невольно подумалось, что людей, прошедших
Лев Иосифович понимал, что положение у него почти безнадежное: не зря же посадили в эту одиночку. Но предсмертные надписи предшественников не лишили его твердости, скорее даже наоборот — словно руку протянули ему неведомые собратья по борьбе. И когда на другой день голодного, продрогшего в сырой камере привели его на допрос, он держался уверенно и спокойно. Легенда, сочиненная им, будто бы он солдат-приписник, попавший в окружение и пробирающийся домой, оказалась достаточно убедительной. Четверо суток следователь проверял и сличал его показания, справлялся по каким-то документам, задавал неожиданные вопросы, способные сбить с толку растерявшегося человека, и, очевидно, убедившись в конце концов, что все, рассказанное Магометом, правда, сказал:
— Гут… А работать ты будешь?
— Если будете кормить, так и работать буду, — ответил Магомет.
Это понравилось: ведь поработители и хотели добиться, чтобы народ работал на них, как рабочий скот, только за то, что его кормят.
Магомета перевели в общую камеру, где сидели самые разношерстные люди; наряду с политически неблагонадежными, вроде Магомета, было там даже двое каких-то полицейских, провинившихся чем-то перед своим начальством.
Режим был строгий: никого никуда не выводили из камеры. Магомет ломал голову над тем, как бы убежать, и выискивал товарищей для побега. Надежным ему показался матрос Васька. Неунывающий человек, плясун и песенник, он пользовался общей симпатией; даже тюремные надзиратели относились к нему снисходительно и в качестве исключения разрешали ему иногда под конвоем дойти до наружной уборной. Магомет подружился с ним, но заговорить о побеге не мог: как бы не услышали.
Так прошло десять суток. На одиннадцатый день тюремщики предупредили, что завтра многих из этой камеры отправят в Житомир. А заключенные уже знали, что на самом деле никого не возят из Лельчиц в Житомир: партию обреченных под сильным конвоем выводят за пределы местечка, на песчаный пустырь, и там расстреливают. Третьего дня в этих песках расстреляли полтораста цыган, будто бы увезенных в Житомир.
День подходил к концу, и многим думалось, что это их последний день. Охранники в коридоре грохали сапогами и винтовками. Заглянули в камеру. Это меняется суточный наряд. Снова стихло. И Магомет понял, что больше ждать нельзя.
— Васька, — сказал он матросу, — параша полна, просись в уборную. И я с тобой.
Васька так и сделал. Ему разрешили. А Магомет тоже привязался к надзирателю:
— Не могу — вот как живот болит!
Тюремщик мрачно усмехнулся:
— Ну иди, пользуйся в последний раз.
И повел их сам: выводного или по штату не полагалось, или он посчитал излишним звать.
Уборная
Обратно Васька пошел впереди, а Магомет, прихрамывая, чуть-чуть отстал от тюремщика. Когда тот, отпирая камеру, перекинул винтовку за спину, Лев Иосифович навалился на него сзади, прижал к двери и стиснул своими ручищами ему горло. Сопротивляться неожиданному нападению этого великана в 190 сантиметров ростом и в 100 килограммов весом тюремщик не мог. Ему даже крикнуть не удалось.
Выпустив своих товарищей по камере, Магомет с винтовкой в руках появился на пороге караульного помещения внутренней охраны. Можно себе представить, какое впечатление произвел он на караульных. Ведь и тогда, когда он, связанный, приведен был в тюремный двор, они с невольной робостью смотрели на его громадную фигуру и на его страшную бороду. А теперь руки у него были свободны, и в руках — винтовка. Одиннадцать человек лежало на нарах, и ни один, глядя на эту винтовку, пальцем не посмел шевельнуть, пока товарищи Магомета по камере забирали винтовки, гранаты и патроны — все, что было в оружейной пирамиде.
Потом захлопнулась дверь, заскрипел ключ в замке. Внутренний караул оказался в плену у заключенных: стены крепкие, на окнах решетки, и никакой сигнализации из этого помещения нет. Однако и заключенные, выпущенные из камер, вооруженные, сделавшиеся хозяевами тюремного барака, сами оставались в плену.
Что могли сделать их двенадцать винтовок против запертых ворот и высоких стен, против пулеметов, расставленных на вышках по углам? Если бы фашисты сразу узнали о том, что произошло в тюрьме, они уничтожили бы заключенных сразу. Но они не знали. А заключенным пришлось, пользуясь ночной темнотой, подрываться под стену, копать тяжелую, слежавшуюся землю. Копали — и казалось, что работа идет слишком медленно, а короткая весенняя ночь бежит слишком быстро, что не хватит этой короткой ночи. Копали с остервенением: за спиной стояла смерть, а впереди — свобода. И, наконец, перед рассветом, когда сумрак особенно густ, а воздух особенно влажен, поодиночке выползли узкой лазейкой наружу. Здесь и дышалось легче, и лес — рукой подать, тюрьма стояла на самой окраине местечка.
Это было в ночь на пятое мая 1942 года.
Освободились из тюрьмы не все: некоторые оробели, испугались трудностей побега. А арестованные полицаи, чувствуя себя виноватыми перед народом еще больше, чем перед немцами, добровольно остались в своих камерах.
Утром, когда обнаружилось, что внешний караул охраняет только замок на воротах, а внутренний караул заперт, гитлеровцы расстреляли и оплошавших охранников и не рискнувших убежать пленных. Свидетельские показания восстановили картину ночного происшествия. И уж откуда-то дознались немцы, что чернобородый организатор всей этой истории не простой солдат-приписник, а кадровый офицер Красной Армии и действительно партизан.
Поздно узнали: теперь до него не дотянуться — вместе с товарищами, с оружием, взятым в тюрьме, он идет по лесам и болотам на соединение с Лельчицким партизанским отрядом.
В сентябре 1942 года, когда Картухин со своим отрядом шел к Ковелю, на одном из привалов около Хочинских хуторов явился к партизанам этот чернобородый гигант с винтовкой за спиной. Узнав, куда направляется отряд, он сказал, что знаком с теми местами и может оказаться полезным. Его приняли в отряд. И не раскаялись. Лев Иосифович действительно хорошо знал и пустыри Павурского полигона, среди которых Картухин выбрал место для лагеря, и окрестные деревни. Да и в повседневную партизанскую работу он внес кое-что новое, свое.