По ту сторону фронта
Шрифт:
«…Освобождено свыше трехсот населенных пунктов… Разгромлено четыре пехотных дивизии и одна танковая дивизия немцев… Противник оставил на поле боя до десяти тысяч трупов солдат и офицеров».
Мы задержались в Жаденьских хуторах до рассвета, а потом, чтобы не подвергать излишней опасности гостеприимных хозяев, ушли в соседний лес. Отсюда мы должны идти «по цепочке», сопутствуемые связными «Пидпильной спилки», и первым нашим проводником вызвался быть Андрей Легкий. Чтобы не возбуждать подозрений, он не пошел вместе с нами, а выехал позднее на волах, будто бы за сеном.
Дошли до Хочинских хуторов. Отряд расположился в лесу, а я с Легким и еще двумя товарищами отправился, в деревню: надо было познакомиться
Хата, в которую привел нас Андрей, была небогата и неказиста, но встретили гостей радушно. Хозяйка вынимала из печи большой чугун только что сваренной картошки.
— Кушать будете?
Мы отказались.
Зато ребятишки — их было очень много в этой хате — не заставили себя просить. И, конечно, им было мало этого чугуна. Следом за ним хозяйка выгребла целую груду печеного картофеля и, отсеяв золу в большом решете, тоже подала на стол.
В самом деле: как много детей! Я насчитал тринадцать, а за занавеской еще был кто-то, и в дверь заглядывала девушка и посматривала на нашего Дмитриева: он всегда привлекал внимание девушек. Как только справляется этот, по-видимому, небогатый крестьянин с такой семьей!
А он — мужчина лет сорока (звали его Антось) — улыбался, глядя на них и видя мое недоумение.
Я сказал:
— Семья у вас богатая. Знаете, как говорится, у нашего Омелечка невелыка семеечка. Тильки вин та вона, та старый, та стара, та дви дивки косати, та два парубка усати… И так далее.
— Да, богато, — ответил он. — Спать негде… Выдумаете, это все мои? Нет. Тут еще погорельцы, бездомные, кого немцы крова лишили. Так вот и живем одной семьей.
— Дружно?
— Дружно. Сами видите.
— А мужчина один?
— Один… Если вот этих не считать. — И он кивнул головой на копошившихся в хате хлопцев.
Позднее я довольно часто встречал такие же большие семьи. Разоренные фашистами люди находили приют у соседей или даже в других деревнях и жили, как правило, дружно, словно настоящая семья. Общая беда, горячая любовь к Родине и ненависть к врагу роднили людей.
Беседовать с подпольщиками в этой многолюдной, тесной и шумливой хате было, конечно, невозможно, и Легкий, договорившись с людьми, повел нас в другой дом. Собрались быстро одиннадцать или двенадцать человек. Я расспросил их, выяснил обстановку и решил провести здесь еще день — помочь группе, побеседовать с людьми, поделиться опытом. Но хочинским подпольщикам этого показалось мало, они требовали, чтобы я остался у них.
— Мы вас не пустим дальше.
— Да ведь у меня задание, я его должен выполнить.
— Тут тоже задание. Там, куда вы идете, есть отряд, есть командиры, а у нас ничего нет бы должны остаться. Мы весь народ поднимем.
Они не признавали никаких возражений, никаких доводов. Впервые я услыхал такое категорическое требование, да и горячность такую тоже, пожалуй, встретил впервые. Она меня и обрадовала, и заставила насторожиться: не погорячились бы хочинские подпольщики слишком, не натворили бы они чего-нибудь себе во вред! Я их понимал: много селений вокруг фашисты выжгли дотла, людей расстреляли, истребили потому, что они не сумели оказать врагу организованного сопротивления. А Хочин все еще цел, потому что крестьяне здесь организованнее: они вооружаются, у них уже есть охрана — ходят, сторожат деревню. Немцы, должно быть, не рискуют сунуться к ним с малыми силами. По существу говоря, это ядро будущего партизанского отряда. Какая благодатная почва для развертывания массового движения! Чувствую, что этот общенародный подъем и мне самому придает большие силы. Хорошо, что меня послали сюда! И жалко, что я не пришел сюда раньше! Недаром старый мой учитель и друг Чепыженко говорил: «Никогда не просись и никогда не отказывайся: ты военный!» Мне даже стыдно, что я хотел отказаться от перехода на Украину. Правильно сделал Батя, что настоял на своем. Я оправдаю доверие. И начну здесь же. Остаться я не могу, но задержусь на сутки —
Ночью состоялось собрание. Вся деревня сошлась вокруг костров на лесной поляне: и мужчины, и женщины, и молодые, и старые. Пришли и погорельцы из Жаденя, уничтоженного фашистами, и батраки из соседнего имения, захваченного немцами. Некоторые явились с винтовками, а другие — с вилами, с топорами, с косами, словно сразу после собрания им предстоял поход или бой.
Здесь я познакомился с Иваном Бужинским. Он пришел из Удрицка (он там жил) и тоже участвовал в собрании. Подтянутый, чисто выбритый старик с выправкой военного, поляк родом, бывший солдат царской армии, этот Бужинский, несмотря на возраст, активно помогал подпольной организации, имел большие связи и пользовался значительным авторитетом.
Снег сошел, опять моросил дождь, но люди как будто не замечали его; передние сидели, за ними — стояли, стараясь протиснуться поближе. Костры трещали и дымили, бросая неровные блики на лица, на плечи, на допотопное крестьянское вооружение. Дальше и выше громоздились суровые сосны и ели, и по их косматым лапам тоже пробегали горячие отблески огня.
Я привык к таким неожиданным собраниям и к неожиданным докладам, но теперь выступать надо было по-украински (в первый раз за долгие годы!), и меня беспокоило — не отвык ли я? Сумею ли я так же свободно и ясно изложить свои мысли?.. Нелегкий экзамен! И без подготовки. И все-таки я его выдержал.
Говорю и сам удивляюсь: откуда они приходят, откуда они возвращаются в память — слова родной украинской речи? Да нет, они не возвращаются. Они и не забывались никогда. Они живут!..
Рассказал о положении в оккупированных областях, о фашистских зверствах в Белоруссии, о партизанском движении, о том, как мы работаем и как надо работать и бороться.
Как всегда, я следил за слушателями и по их лицам, по сосредоточенному молчанию, по отдельным репликам чувствовал, что говорю правильно, ясно и по существу.
Много было вопросов, а потом крестьяне заговорили о своих делах, о своих бедах и о готовности немедленно вступить в борьбу с врагом. Одним из первых попросил слова старик.
— Васинский, — шепнули мне, очевидно желая обратить мое внимание на оратора.
— Вот, добры люди, що у нас робиться, дывитесь, — произнес он и, пропустив мгновенную паузу, начал оказывать — неторопливо, нараспев, легким старческим тенорком:
Вдруг у каждого из нас серденько заныло. В сорок первом году двадцатого века Появился Гитлер на беду — губить человека. Сначала хлеб забрал, а потом скотину, Сорок граммов оставлял хлеба селянину. Ночью села окружал, когда люди спали. Ловил тех, кто не убежал. А села сжигали. Того, кто попался в немецкие руки, Увозили в Германию на тяжкие муки. Остальные люди скрывались в лесу. Кругом горят села. И среди пламени раздаются крики — Там горят люди, малы и велики… Только выйдем из лесу поглядеть, Где горят братья, где горят дети. А они в пламени жалобно взывают: «Ой, чего же люди огонь не заливают!» Издалека слышны крики детей малых: «Спасай меня, батько! Спасай меня, мамо!» А отцы и матери детей не спасали. Они сами сгорели и в огне лежали.