По ту сторону решетки
Шрифт:
Но усатый Костенко тоже не желал сдаваться, честно отрабатывая гонорар по заключенным с Соколовым и Резниковым соглашениям.
— Зато факты нанесения подсудимой ударов, приведших их в беспомощное состояние, потерпевшие видели собственными глазами!
— У нее были для нанесения этих ударов веские основания — это была чистая необходимая оборона, без превышения ее пределов. Ясеневу хотели убить, а она всего лишь ударила, — Дэн демонстративно развел бы руками, но левая, всё-еще висела на перевязи.
— И следом подожгла дом!
—
Кислицын смотрел на обоих со скучающим видом, подпирая рукой щеку и понимая, что пока они ругаются на тему уголовного дела, а их доводы не повторяются, закон не позволяет ему их остановить.
На самом деле, в большинстве случаев, к моменту прений приговор уже почти готов и судье требуется лишь несколько минут для того, чтобы допечатать туда пару строк с необходимым, по его мнению, наказанием. Тем не менее, в части аргументов, подтверждающих верную для каждого версию, и Лазарев и Костенко оказались крайне изобретательны и их запала хватило почти на целый час.
— Подсудимая, желаете сказать последнее слово? — осведомился судья, когда за окнами начало темнеть, а прения были, наконец, окончены.
— Желаю, ваша честь. Пусть справедливость и является очень субъективным понятием, я надеюсь, что мой приговор будет справедливым, — четко проговорила я.
Не «законным», нет, а именно «справедливым», потому что справедливость в данном случае казалась мне наиболее важной. Я сама не знала, в какой степени виновна в сложившейся ситуации и решила, что, если с учетом имеющихся обстоятельств, получу несколько лет лишения свободы в качестве приговора — постараюсь с этим смириться. Определение виновного является прямой обязанностью судьи. Вот пусть он и решит, чего я достойна в рассматриваемом случае.
Когда Кислицын удалился в совещательную комнату, меня тоже увели в специальный кабинет, где подсудимые обычно дожидаются своей участи.
В отличие от изолятора, здесь, как и в зале судебного заседания, можно было смотреть в окно, пусть и зарешеченное. И именно этим я и занималась в освободившееся время.
На улице успело совсем стемнеть и с беззвездного неба посыпались первые снежинки, блестевшие в тусклом свете уличных фонарей. В жилых высотках неподалеку зажглись окна домов, говоря о том, что их жильцы вернулись с работы.
За несколько месяцев обычное разглядывание города из окна успело стать недосягаемой роскошью. Как и возможность, к примеру, целый час отмокать в горячей ванне, вместо того, чтобы быстро принять еле-теплый душ под пристальным взглядом специально выделенного для этого сотрудника изолятора. Как и чтение чего-то не из изоляторской библиотеки, в которой помимо классики не было ничего
Я изменилась за эти несколько месяцев. Не могла не измениться после стольких лишений и унижений, через которые мне пришлось пройти. Но Дэн изменился тоже. И именно четкое осознание этого факта было той самой мыслью, что я так старательно отгоняла от себя. Что если вот такие, новые, мы больше не подходим друг-другу так безукоризненно, как раньше? Если мы больше не идеально сочетающиеся частички пазла, а вообще несоединяемые?
Дэн любил меня разной. И его неуверенной и робкой помощницей, и его самонадеянной и немного заносчивой партнершей по адвокатскому бюро, и больной, и слабой, и грустной, и веселой, и бесшабашной, и злой. Но какая я теперь? И нужна ли ему такой?
За такими невеселыми размышлениями я и коротала время до приговора, а дождавшись, вернулась в клетку знакомого зала заседаний. На улице к тому времени совсем стемнело, а снег посыпался с неба крупными белыми хлопьями, пушистыми, как вата.
При оглашении приговора присутствовали лишь я, двое сопровождавших меня приставов, секретарь судьи, адвокат Костенко и Лазарев.
Вместо того, чтобы слушать у скамейки, как это, по моим наблюдениям, всегда делали большинство подсудимых, я стояла у решетки, прямо за спиной Дэна, который тоже подошел ко мне ближе необходимого. Пожалуй, я даже могла бы коснуться Лазарева, если бы хотела, но понимала, что подобное поведение будет неуместным.
Все присутствующие стояли молча, а голос Кислицына звучал громко и четко. Каждое произнесенное слово в его исполнении казалось гвоздем, вколачиваемым в мою свободу и било по натянутым нервам, словно по клавишам низких нот, играя в моей голове что-то вроде реквиема. Но в действительности в тишине шелестели лишь листы приговора, которые судья после прочтения убирал на стол за ненадобностью.
Вместо того, чтобы смотреть на судью, я уставилась на спину Лазарева, настолько прямую и напряженную, словно адвокат проглотил шест. За все время оглашения он, кажется, даже не пошевелился, застыв, словно мраморная античная статуя.
Я же никак не могла встать ровно, то и дело перенося вес тела с одной ноги на другую. На фоне нервного напряжения у меня то чесался локоть, то выбившаяся из косы прядь волос щекотала лицо, то снова неприятно тянуло внизу живота.
По началу приговора, как обычно, нельзя было предсказать, каким он будет. Кислицын зачитывал текст обвинения таким, каким его представил прокурор, потом перешел к оглашению части с доказательствами, которые прозвучали для меня монотонным гулом, потому их я тоже сегодня уже слышала. Но когда он произнес «вместе с тем» и начал почти слово в слово повторять позицию, высказанную Дэном в прениях, я тоже замерла, забыв обо всех признаках дискомфорта и неудобств.