По ту сторону стаи
Шрифт:
Я оглядываюсь в поисках хоть чего-нибудь острого. Как назло, пусто. Оконные стёкла забраны изнутри частой решёткой, а в кабинете ничего, кроме стола, табуретки и липкой лавки, на которой мы сидим. Как мне пригодился бы сейчас перстень с ядом - одна из глупых человечьих выдумок: я видела такой в грязной лавчонке, где продавались диковинки, но ушла прочь, ничего не купив, - а между тем теперь эта безделушка могла бы помочь.
Ну ладно, придётся так. Последнее удовольствие. Я оборачиваюсь к старику.
– Только заори, старый дурак, и я тебя и с того света
Секунду смотрю на своё запястье, на тонкие ниточки вен - и изо всех сил впиваюсь в него зубами, перекусывая сосуды и словно в каком-то остервенении разрывая плоть.
Снова вкус крови на губах; её много, очень много. Она толчками бьёт из вен, капает на грязный пол и собирается в лужу. Мне начинает казаться, что я слышу звон капель в мёртвой тишине комнаты. Старик сидит, сжавшись в комок и закрыв рот рукой: его тошнит. Хоть бы никто не вошёл сюда - по крайней мере, в течение получаса.
– Молчи, недоносок, - ещё раз говорю я ему. Вернее, шепчу - это мне кажется, что я говорю в полный голос. Время течёт медленно, как дёготь - будто издевается. Последнее, что я вижу: на пороге стоит Эдвард Монфор и тупо смотрит на меня. Чёртов практикант в этом чёртовом заведении со стенами и решётками, до середины покрашенными в мерзкий цвет тухлой рыбы, пропахшем блевотиной, кровью и дерьмом. А потом всё накрывает непроглядная тьма.
Глава 2
В крепости Утгард нет времени. Иногда физически ощущаешь, что время из Межзеркалья исчезло вовсе. День на улице или ночь - никого не волнует. Да и день в смысле тепла мало чем отличается от ночи: даже если из-за туч пробивается луч солнца, то теплее от этого не делается ни на йоту. Вначале ты трясёшься от холода, пытаясь согреться. А потом тебе становится наплевать.
Крепость заложили в качестве форпоста, ещё до того, как обнаружилось, что это место создано для чего угодно, только не для живых существ. И форпост стал тюрьмой. Её стены за века впитали в себя холод, отчаяние и безумие сотен преступников; для многих и поныне нет места страшнее, чем скалистый остров на изнанке зеркал. В "нигде" обитает только пустота.
Для многих. Но те, кто засадил нас сюда, не совсем точно представляют, как действует Межзеркалье. На меня, по крайней мере.
Весь смак наказания в отражениях, порождаемых пустотой: миллионы отражений тысяч зеркал. Ты заново переживаешь каждую минуту своей жизни, и от этого постепенно сходишь с ума, не в силах изменить прошлое. Пытаясь тщетно сохранить крупицы утекающего тепла и ускользающей души. Варясь в котле ужасов своего разума и разума таких же бедолаг как я, засунутых под слепое небо ледяного мира - до момента, когда бездна поглотит тебя без остатка.
Рано, рано я сказала "не бывать тому" - оказалось, ещё как бывать, если не хватает всего каких-нибудь пятнадцати минут. Однако никто не учёл одного: когда перестаёшь обращать внимание на холод, к этому можно привыкнуть.
Если ты не хочешь менять прошлое. Если твоё место в мире - исполнитель. И твоя профессия -
Но имеются у меня, конечно, и кошмары.
Мысль, что я не додумалась вскрыть вены получасом раньше и позволила стажёру вытащить меня обратно на этот свет. Это моя глупость. А глупость должна быть наказана.
Мысль, что я не могу вернуться к своему сюзерену и понести заслуженное наказание. За то, что попалась один раз. За то, что попалась другой раз.
Мысль, что мне не дотянуться до тех бородатых уродов и не перегрызть им глотки. А это было бы приятно: месть всегда сладка.
Межзеркалье полно отражений.
Передо мной - снова прошлое, как на ладони. Словно раскрытая книга, которую читаешь, но понимаешь лишь местами. Британия с её выверенными, как по линейке, газонами и чопорной аристократией, - и привольные леса Карпатских гор...
Хорошая память всё же проклятье: трубочка калейдоскопа снова поворачивается вокруг своей оси - словно заведённая. Я так и слышу, как с тихим шорохом скользят по картонной стенке, обклеенной красной бумагой с полумасками, разноцветные стёклышки - о, как нравилось мне когда-то смотреть на просвет картины, что складывались из них! И словно скребётся где-то в стене жук-точильщик, и горит в изголовье свеча. А рядом - кормилица. Она подтыкает одеяло, мне жарко, и я сержусь на неё, что окна затворены, несмотря на то, что так свежа летняя ночь...
– Рассказала б ты сказку, кормилица!
– капризничаю я. Если не окно открыть - так хоть послушать сказки.
– А про что ясновельможная панна хочет?
– она уж было соглашается, хотя давно пора спать, и будет беда, если дедушка увидит, что в моей комнате ещё горит свет. Так и чудится, что хлопнет о стену распахнутая дверь, и войдёт он.
– Расскажи про провидицу, - прошу я, зная, что кормилице и самой больше всего хочется шёпотом поведать о Кассандре Хэрриот - хоть она и считает, верно, что слишком страшно говорить о ведьмах к ночи - или, быть может, просто боится дедушки.
...Как мотылёк, трепещет пламя свечи в изголовье кровати, пляшут на стене таинственные тени. Хотела бы я хоть одним глазком посмотреть на настоящую ведьму - но нет: сказки на то и сказки, чтоб быть про то, на что не посмотришь, ведь ведьм не бывает. Шуршит в стене невидимый жук, и в игре теней чудится мне страшный-престрашный Пастух-"пшеводник": словно ему на голову надевают золотую корону и сажают на громадный трон, как человечьего короля с картинки в книге, а в руке у него сабля, на плечах волчья шкура, и он одним махом сносит голову атаману разбойников - тех самых, верно, что убили пани Зофью, и Язловецких, и, может, кого-то ещё... А в небе висит полная луна, красная, как кровь. Должно быть, он очень сильный, настоящий богатырь, иначе как может он справиться с волком-убийцей, водящим стаю? Убийца - холод пробирает меня до костей от этого слова, и в животе снова появляется кусок льда, а пальцы начинают ни с того ни с сего пахнуть мятой, чабрецом и маслянистой копотью сгоревшего шляхетского дома.