По ту сторону жизни
Шрифт:
У меня вот мурашки по коже идут, а Летиция спокойна и задумчива, окруженная коконом своей тьмы. Стоит, покачивается.
— Так значит, бабуля стала жрицей… а дед ушел в эксперименты.
— Она ему приносила свитки. Пыталась убедить, только он отмахнулся. Ненаучно и вообще, что женщина понимает в делах серьезных, — щека Летиции дернулась. — Он не желал зависеть от прихотей божества. Ему требовался рецепт, понимаешь?
Не очень, но на всякий случай кивну.
— И он его искал… сначала при поддержке короны, а потом…
— За свои
— Именно… он потратил почти все… и он не остановился бы… боги, бабушке пришлось закладывать свои драгоценности, чтобы никто ничего не понял. К тому же… это было опасно. Если бы кто-то узнал, чем они занимаются…
Финансовые проблемы перестали бы казаться такими уж проблемами.
— А потом он умер… оставил ей долги и умер… и ей снова пришлось изворачиваться…
Печальненько. В том, что бабуля умела изворачиваться, я не сомневалась.
— Она не знала, что делать, но оказалось, что у тебя талант… единственный, пожалуй, который есть… сначала… сначала она просто жалела тебя…
Ага, сиротку несчастную. Сироток, как выяснилось, моя бабуля особенно любила.
Но дело, полагаю, в ином. Я была жива и я являлась наследницей, законной, известной, чья кандидатура не вызывала сомнений. Следовательно, достаточно было тихо оформить бумаги и жить. А вот случись со мной несчастье, и…
Бабуля предъявила бы Летицию, но… приняли бы ее? Или, может, тетушка Фелиция вспомнила бы, что сын ее тоже обладает какими-никакими правами? Да и дядюшка Мортимер, полагаю, счел бы возможным вмешаться.
Нет, моя смерть была невыгодна. А потом…
Как и когда я стала зарабатывать? Не помню… нет, мы вели тихий уединенный образ жизни, но деньги… деньги наверняка уходили. Содержание дома обходится в немалую сумму, мне ли не знать. Зарплата слугам. Текущие расходы, ибо ни бабушка, ни я не привыкли себе отказывать в мелочах, вроде свежих фруктов зимой…
Ее комитеты, которые она не могла оставить. Благотворительность. Помощь городу… какие-то там клубы, совершенно бессмысленные, как по мне, но требовавшие присутствия, ибо, не приведите боги, пойдут слухи, что в благородном семействе Вирхдаммтервег не все так ладно.
Я помню бумаги. Она пыталась разобраться в них, следуя советам Аарона Марковича, но тот сам был далек от дел денежных и мог лишь уберечь от ошибок явных.
Я добралась до тех бумаг. И увлеклась. Я… словно прозрела? Пожалуй. Талант? Скорее всего. Я не против назвать это талантом. Главное, что к шестнадцати я крепко держала финансовые нити в своих руках. И этим купила себе еще несколько лет жизни. И за это меня ненавидят.
Тьма попритихла, но не стоит обманываться, ослабни воля моей сестрицы хоть на миг, и этот поток пропащих душ сорвется с привязи. Тогда всем будет плохо. Щит дрожит, он готов, вот только… сколь бы сложен ни был, но выдержит ли он?
— Я хотела убрать тебя, но я обещала… ты так искренне занялась восстановлением семейного состояния, что право слово, мешать тебе не следовало, — она вздохнула. —
— Сама?
А то ведь с нее станется, чувствую.
— Ее силы иссякли. Она… не решилась пройти до конца. Но она передала мне все свои знания, — и тьма, зажатая в кулачке, визжит. — Она привела меня сюда… мне было пятнадцать. Она нашла мужчину, который лишил меня невинности… а я вырезала ему сердце. И это стало хорошим подарком.
Да? Как-то иные у меня представления о хороших подарках. Впрочем, кто я такая?
— Милость богини коснулась меня… а ты… ты всего-навсего служила роду… моему возвышению…
А ведь она именно тогда и начала сходить с ума, моя несчастная сестра. Убить другого непросто.
Ведьмы многое могут говорить о правах и ошибках, о том, что некоторые люди существованием своим оскорбляют мир. Ведьмы могут плести проклятья и ловить простаков в магические сети, но убивать… не сомневаюсь, что своей рукой…
Я моргнула. И увидела.
Камень. И тело волосатого мужика, на нем растянувшееся. Оно уродливо, словно слеплено наспех из глины и овечьей грязной шерсти. Лица я не вижу, но и этого достаточно… мужчина еще жив. Он дышит. И грудная клетка, на которой кожа натянулась, словно на барабане, мерно вздымается и опускается.
— Не стоит, — моей бабуле алый цвет к лицу. — Он — ничтожество… он должен умереть, поскольку оскорбил храм твоего тела…
Она сглатывает, высокая некрасивая девочка, измазанная красной краской. Она сжимает клинок и подходит к телу. Осматривает его, и во взгляде мне мерещится страх смешанный с раздражением. Она устала. Ей больно и неудобно.
Все оказалось не таким и…
— Не медли. И обретешь силу. Или ты столь же слаба, как твоя сестра?
— Нет, — она решается.
И знакомый клинок вспарывает плоть…
Спасибо.
Значит, она еще тогда готовила ее… последняя игра? Или нечто большее? Попытка… чего?
— Она тебя такой сделала, — сложно сочувствовать безумцу, тем более он оскорбится, если уловит хотя бы тень истинных моих эмоций. — Она изуродовала нас обеих…
— Нет…
— Она выбрала тебя, но все… все можно было сделать иначе. Она стала главой рода. Приказ — и договор сгорает. Небольшое внушение — и вот уже я довольствуюсь ролью заботливой старшей сестры… зачем она затеяла все это?
Я обвела зал рукой.
— Может, потому, что хотела стравить нас обеих? И уничтожить несчастный этот род?
Тишина. Молчание. Я вижу, как бьется кровяная жилка на шее ее.
— Сначала она изуродовала своих детей… моего отца, к слову, тоже, потому что обряд изменил его…
Что в конечном итоге убило мать.
— Потом своего мужа… и вот нас… за что?
Она не знает.
Для нее эта мысль слишком чудовищна по сути своей. И сестрица стоит, открывая и закрывая рот. Она похожа на уродливую маску, одну из тех, которые украшали темный зал. Кажется, их привезли из колоний и… А ведь и вправду похоже.