По ту сторону
Шрифт:
— И ты хочешь их найти? — Ирина отбирала от огня просохшие, ломкие опята и подвигала на их место новые группы черных от сырости грибов. Процесс длился уже много дней, и конца ему не наблюдалось.
— Кого?
— Ну… Другие такие же группы? Тех, кому удалось бежать.
— А… Не, это вряд ли. Здесь нам действительно здорово повезло.
— Так что, мы все-таки особенные? — Оксана задумалась над варевом — солить или не солить. — Похищают сотнями, а бежали мы одни? У тебя концы с концами не сходятся.
— А концы с концами, Ксюша, они вообще никогда не сходятся, — влез с боку обделенный
— Тьфу, дурак. Не мешай, дай умного человека послушать.
— Димка, ты сегодня чего-то перекурил.
— Мы особенные. Но не в смысле, что представляем собой какую-то суперценность как объект охоты, нет, таких, как мы, они нахватали много и нахватают еще, сотни, тысячи — сколько нужно, А в смысле, что нам просто повезло удрать. Стерегут они так, что мы, скорее всего, единственные, кому так удачно пошла фишка.
— Думаешь, кроме нас, тут из нашего мира никого нет? На свободе?
— Думаю, что нет. Если кто-то где-то и есть, такие же везунчики, то нам их не найти — они могут быть и в Сибири, и в Южной Америке, где угодно. Но не это меня тревожит.
— А что?
— Зачем им наши люди? Зачем им эти эксперименты, эти опыты? Ведь они рискуют, сильно рискуют засветиться, выдать себя. А выдавать себя они не хотят. — Димка добрался до дна своей миски и теперь примерялся выбрать остатки юшки кочедыжником. Слегка прожаренные побеги и корневища этого папоротника заменяли скалолазам хлеб.
— Не так уж они сильно рискуют. Хватились нас наверняка не скоро, да и сорвись у них что — ну, убил бы Макс топором того, в кожанке, так мы бы все равно ничего не поняли. Даже если бы мы отбились тогда каким-то чудом, ты что, догадался бы, что эти, черные, из параллельного мира? Мы и сюда уже попали, так неделю в это поверить не могли.
— Я и сейчас иногда не верю. Но причина есть. И я ее чувствую.
— Что значит «чувствую»?
— Значит, точно не знаю, но чувствую. — Димка перевернул миску, достал припасенный газетный лист и стал сыпать на него какую-то труху, готовясь свернуть «козью ножку». — Они готовят нам какую-то гадость. России. Всему нашему миру. Очень большую гадость. И отрабатывают на кроликах все до мельчайших деталей.
— Господи…
— Точно. Это азбука любой военной операции. Отработать заранее все до мелочей. Проверить оружие. А они проверяли на нас именно оружие.
Димка замолчал, вытащил из костра ветку, чтобы прикурить свою жуткую толченую смесь, пыхнул горьким, вонючим дымом и долго смотрел на тлеющий огонек.
У костра как-то сразу все стихло; только еле слышно потрескивали угольки.
ГЛАВА 18
Уже много дней подряд Фред завешивал одеялом мониторы и в комнате Джека, и в комнате Мэй, и в комнате Хью.
Он и сам не знал, почему экран нельзя просто выключить. Он никогда не слышал о том, что это как-то карается. Он вообще никогда не слышал о том, чтобы люди не смотрели цветных картинок. Это вечернее удовольствие всегда предвкушали, ожидали, перекуривая, так же, как ждали рабочий день. Но инстинкт программиста тому виной или врожденная осторожность — Фред не выключал экрана ни в одной комнате, и везде в ход шел прежний, примитивный прием —
Вообще, с тех пор как Фред почувствовал себя человеком, его жизнь стала намного хуже. Состояние эйфории больше не возвращалось. Вместо радости была тревога, вместо довольства собой и своей жизнью — планы побега и суета. Он много думал над этим, пытаясь понять, самому себе объяснить, почему, собственно, ему хочется быть человеком и почему так неприятно чувствовать себя биороботом? Вразумительного ответа так и не нашлось. Это было где-то внутри, в глубинах подсознания. Он знал, что человеком быть одиноко и страшно, но хотел быть человеком. Никакие картинки, никакой устоявшийся уют прежней, безоблачной жизни не стоили чего-то нового, непонятного, тоскливого, появившегося у Фреда в душе. Это что-то мучило и угнетало, но побороть это в себе было невозможно.
Как-то вечером, накануне выходного, Фред пришел к Мэй несколько раньше обычного. Он теперь поднимался к женщинам и в рабочие дни, хотя далеко не всегда шел именно к Мэй. Все же к ней он заходил чаще, чем к другим «куклам» — она кое-что знала, и с ней было интересно разговаривать. Иногда, впрочем, он не ходил вообще никуда — спал и курил у себя в комнате.
Сегодня ему хотелось отдохнуть у Мэй. Именно у Мэй. Еще раз поговорить о побеге и как он возьмет ее с собой, о шансах уйти, о том, какой может быть жизнь за стенами их сота, чтобы она опять благодарила и восхищалась. Мэй никогда не уставала это делать, она помнила, кто ее учил и спас, а Фреду нравились такие минуты.
Мэй услышала, что кто-то вошел, но по-прежнему смотрела на газовую безделушку, калейдоскоп, где пузырьки под точно рассчитанным углом гоняли цветную взвесь, создавая все новые и новые картины. Спина ее напряглась.
— Это ты, Фредди?
Не думая о том, что она его не видит, Фред кивнул. Мэй повернулась, чтобы посмотреть на вошедшего. Вид у нее был страшный. Один глаз распух и слезился, на щеке свежая ссадина, волосы в беспорядке. Фред присвистнул.
— Что случилось?
— Ничего. Фредди, я не могу больше работать.
— В смысле? Тебе же нравилось.
— Нравилось, а теперь не могу. Не хочу. Никого, кроме тебя и Джека, не хочу.
— Как это так? Почему?
— Не хочу, и все.
— А Хью тогда как же?
— У Хью руки потные.
— Раньше ты этого не замечала. — Фреду стало обидно за руки Хью. — Что ты выдумываешь? Нормальные у него руки.
— Может, и выдумываю. А только я все равно не хочу. Это неправильно. Это неправильно, когда каждый кто хочет… Кто только хочет, все могут, а я должна…
— Почему неправильно? Он же хочет. И это выходной. Тебе должно быть приятно, что ты им нравишься.
— Я знаю. Я это много раз слышала. Но мне больше не приятно. А прошлый раз, позавчера, когда ты ко мне пришел, а я была занята? Тебе было приятно?
— Да я к Хелен пошел. Какая разница?
— Тьфу. Все вы одинаковые.
Мэй отвернулась к стене. Судя по всему, ни хвалить его, ни восхищаться она сегодня не собиралась. Фред усмехнулся.
— Кто это тебя так разукрасил?
— Я его не знаю. Какой-то парень из блока дабл ю эс, сегодня их день. Я его первый раз видела.