По весеннему льду
Шрифт:
В студенческой юности, после их разрыва, у Томы появилась целая компания друзей. Но из самых близких осталась только Софа, Софочка Звягинцева. Она тоже училась в педагогическом, но на факультете психологии. Наверное, именно это образование помогало ей в нелёгкой жизни, других объяснений Тома не находила. Подруга была удивительным экземпляром одинокой многодетной матери, всегда замотанной, неизменно сидящей на финансовой мели, но сохраняющей какое-то по-детски изумлённое, добродушное восприятие мира. Вечно у неё дома жили какие-то странные животные с аномалиями поведения, влюблённая парочка тритонов, жаба с одышкой и пронзительно-философскими усталыми глазками, гигантские улитки, сбегающие из аквариума и ищущие тёпленькое местечко в кроватях домочадцев. Короче, жизнь била ключом. Софа, как и Тома, пошла работать в
Тому периодически мучило чувство вины перед подругой, за свою вполне обеспеченную жизнь и наличие свободного времени, чтобы предаваться ностальгическим воспоминаниям и бессмысленным тревогам.
Особенно это усугубилось после случайного просмотра Софиных семейных альбомов с «предками-конфетками», так людей на старинных фотографиях именовала сама владелица семейной реликвии. Тома не могла поверить своим глазам, нет, она не страдала столь распространённой в постсоветском обществе, особенно его религиозно-консервативных кругах, преклонением перед дворянским, аристократическим сословием. Она помнила, как в молодости Матвей, который ходил в храм, покупал что-то, на его взгляд, интересное: мемуары эмигрантов, воспоминания верующих, претерпевших гонения. Тома периодически читала эти книжки, ей было интересно. Однако общий дух восторженной экзальтации по отношению к белой кости, как безусловным носителям всех лучших человеческих качеств и высокой нравственности, частенько ее раздражал. Но, глядя на Софьиных прабабушек и прадедушек, она испытывала чувство уважительного удивления.
В потрёпанном, с металлическими жёлтыми уголками семейном альбоме жили на толстых картонных страницах лица удивительно симпатичных, хотя и слишком торжественно-серьёзных (примета эпохи) людей. Дамы с высокими причёсками и умными глазами, с красивыми многослойными жабо и бантами на блузках, с высокими воротничками, широкими поясами, стягивающими талию, сидели в туманной дымке фотобумаги, строгие, выпрямив спину, чинно сложив руки на складках пышных юбок, смотрели уверенно прямо или романтично куда-то вдаль. Мужья дам в непонятной форме, с блестящими рядами пуговиц или костюмах стояли рядом, покровительственно положив руку на плечо супруги или спинку стула. Вторая рука частенько была заведена за спину и у мужчин, и у женщин, что придавало и без того горделивой осанке окончательное совершенство, как грациозно приподнятое переднее копыто у геральдического скакуна.
Софа рассказывала о судьбах тех, про кого знала хоть что-то. Отечественная история интересна тем, что иногда люди в ней просто исчезают, растворяются. Вот, вроде и была сестра бабки, а где она… Куда сгинула в тяжёлые годы? Бог весть.
Повозка родовой истории Софы прикатила её к весьма низким, по сравнению с предками, условиям бытия, социальным возможностям, и личной самооценке в том числе.
И Тома опять думала о том смешении всего и вся в потоках истории, о справедливости и несправедливости, потерях и обретениях. Существуют ли абсолютные величины добра и зла в этих потоках?
Но Софа к вопросам социального неравенства относилась, похоже, так же легко, как и к проблемам своих вечно недовольных чем-то отпрысков или неадекватных животных. «Там хорошо, где нас нет», – частенько повторяла Софа, а Тома любовалась ею – высокой, хрупкой, с ничуть не пострадавшей от беременностей талией, ласковыми голубыми глазами и таящимся где-то внутри стержнем неугасающего оптимизма и веры в людей.
Тома рассказала подруге про внезапно появившегося Павла. Она не могла описать их детских отношений, просто не находила нужных слов. Сказала, что он болен. Что нуждается в помощи. К удивлению, Софа проявила неожиданную твёрдость.
– Тома, мне кажется, друг, который появился так внезапно и за короткий срок успел довести тебя до какого-то, извини, болезненного состояния, – так себе друг. У меня смутное подозрение, что там перверзным нарциссизмом пахнет, но это сугубо моё мнение. Ни в коем случае не навязываю. Матвей прав, он у тебя вообще, заметь, мужик умный. Берегла бы его.
– Я берегу, – пробормотала Тома. И вспомнила сон про шепчущую панночку. И правда, что ли, тянет её к несчастьям?
Они поболтали про книжные новинки, Софа умудрялась найти время для чтения всегда, и была,
– Прости, Томик, я отбываю оказывать экстренную психологическую помощь… – обречённо вздохнула подруга. – Думай о близких! Павел этот твой, явно нарцисс, в лучшем случае. Ну ты уж прости. Всё, побежала. Лизкин учебник окружающего мира под угрозой!
Тома успокоилась, решила, что спустит ситуацию на тормозах. Как можно деликатнее. После встречи на скамейке Тома понимала, что в конце концов Павел позвонит, и боялась этого момента.
Матвей ехал в клинику и думал о жене. Он действительно испугался, состояние Томы наводило на очень неприятные подозрения. Матвей перебрал в голове разные симптомы инфекций, передающихся через маленьких цепких тварей рода Ixodes. Однако клиническая картина у Томы была весьма странная и нетипичная.
Матвей чувствовал, что в их семейном мирке копится какое-то трудноощутимое напряжение. Он видел, как Тома частно нервничает, казалось бы, без повода. Они и правда мало времени проводят вместе. А теперь вся эта неприятная ситуация со школьным другом. Почему Тома так рвется к нему? Ведь они не общались много лет.
Надо озаботиться семейным отдыхом, выкроить деньки, чтобы съездить куда-нибудь вместе с Лёшкой. Но сначала уложить жену на обследование.
Матвей готовился внутренне к рабочему дню, и одновременно думал об их отношениях с Томой. Странное дело, мучительное беспокойство о заболевшей жене порождала целую череду воспоминаний. Они приходили, как непрошенные гости, и безмерно усугубляли его волнение. Матвей незаметно проваливался в прошлое, словно заразился от жены её способностью воскрешать в памяти давно ушедшее, вместе со звуками, красками и запахами.
Семейный анамнез у них был непростой.
Много лет назад Матвей неожиданно провалился в мучительную депрессию, чуть не потерял работу и семью. Он тогда работал лечащим онкологом-гематологом в большом клиническом центре. К ним на отделение поступила четырёхлетняя девочка Катя, они с мамой приехали из Краснодара.
С первого обхода, первого осмотра пациентки, Матвей почувствовал какое-то необычное волнение. Девочка была красавицей, хоть и истощена, измучена лимфобластным лейкозом в острой стадии. И она молчала. Почти не разговаривала, зато могла подолгу смотреть врачу прямо в глаза. Катя не капризничала, как большинство больных детишек, не плакала и постоянно что-то рисовала, пока в худенькой руке были силы. Обычно сил хватало минут на пятнадцать, потом девочка просто ложилась навзничь и отдыхала. Фломастер оставался под ладошкой как в надежном укрытии. Рисунки были очень странные, не принцессы и цветочки, а рыбки всех расцветок и размеров. Рыбки в море, рыбки в аквариуме, рыбки в магазине, рыбки мамы с детьми. Иногда Матвей в шутку называл пациентку Русалочкой. Матвей долго не мог понять, кого эта крошка ему напоминает. Потом вспомнил. Старая французская комедия с Ришаром, девочка-молчунья с длинными тёмными волосами и огромными глазами. Даже пара слов от этого ребёнка казались бесценным подарком.
Матвей незаметно для самого себя стал уделять Русалочке внимания больше, чем другим пациентам. Он понимал, что это неправильно, у врача не должно быть личных пристрастий. Но ничего не мог с собой поделать. После пересадки костного мозга находил случай лишний раз зайти в палату, узнать как дела. Анжелика, поразительно красивая молодая женщина с рыжевато-золотистыми волосами, иногда рассказывала ему об их родном городе, уже вовсю цветущем, в то время как в Питере ещё только показалась зелёная трава. Она постоянно повторяла, что из окна их дома видны горы. Об отце Кати и своей семье она молчала, обронив лишь раз, что они с дочерью никому не нужны. Вообще, она была странной женщиной, иногда полностью замыкалась в себе, и тогда Матвей приходил в палату к молчащей девочке, рядом с которой сидела молчащая, отстранённая мама. Матвей сразу заподозрил у Анжелики какие-то психологические или даже психиатрические проблемы. Но надеялся, что серьёзных ситуаций во время лечения девочки с мамой Кати не случится. Он ошибся. И впоследствии прекрасно понимал, что мог помочь, предотвратить, но не сделал этого.