По весеннему льду
Шрифт:
Бюст накренился, где-то сбоку не своим голосом заорала от неожиданности Ирина Валентиновна, и только-только Тома высвободила ноги и отползла, вся гипсовая конструкция, с заключённым внутри Пашкой, упала на пол и развалилась. В памяти Томы ярко отпечаталась икающая завуч с выпученными глазами, и абсолютно белый, весь в гипсовой крошке Пашка, шевелящийся в обломках. Сколько потом было шума! Тома отделалась только эмоциональным шоком, а Пашка с головы до пят был покрыт разноцветными синяками. Родителей вызывали к директору, детей посадили под домашний арест – целую неделю они не выходили гулять, только шептались по телефону. Хотя за Пашкой следили и к телефону не подпускали. Пашка был в семье единственным ребёнком, у Томы имелся старший брат, но у него была своя компания друзей. Товарищей в классе оба не завели, потому что – зачем? Они были вполне довольны обществом друг друга.
Почти полгода сообщники вели себя смирно, летом разъехались по своим и тосковали в разлуке, но
Местом для важного разговора выбрали комнатку с тряпками и швабрами, там было тихо и спокойно. Опять дождались, пока школа затихнет, а гардеробщица и уборщицы пойдут пить чай. Дверь в подсобку никто не запирал, что там красть? Добытчица Тома принесла в портфеле тарелку, Пашка свечки. Всё шло очень хорошо, тарелка завертелась, Тома, назначенная медиумом (в своих талантах такого рода Пашка неожиданно засомневался), ждала, когда отзовётся Михайло Васильевич, но тут неудачно пристроенная свечка подожгла ворох заскорузлых тряпок. Едкий чёрный дым моментально наполнил тесную каморку, а тряпки горели ярко и весело. Из школьного вестибюля раздался отчаянный крик: «Горим!» Раздался топот множества ног, и дверь распахнулась. До этого момента Пашка успел схватить железное ведро, по счастью наполненное грязной, ещё не вылитой после уборки водой, и залил пламя. Пожилой физрук, прибежавший вместе с уборщицей, выволок их за шиворот из вонючего дыма и отвёл на улицу – глотнуть свежего воздуха. Потом начались звонки родителям, и опять крики, угрозы отчисления и прочие страшности. Друзья долго томились в неволе, даже звонки с домашнего телефона мать Пашки строго контролировала. После этой истории дети затаились. Они решили, что будут очень осторожными и мудрыми. Штабом их страшно интересной и насыщенной дружеской деятельности стала Томина девчачья комнатка с куклами на полках. К Пашке домой Тому уже не пускали – боялись. Боялись тихой и застенчивой девочки в больших неудобных очках; она ведь могла плохо повлиять на Павлика, победителя всевозможных школьных олимпиад! Томины родители оказались более либерально настроены, перед школьным руководством не трепетали и считали, что дружба девочек с мальчиками очень полезна.
К средней школе, когда уроки стали начинаться, как и положено, утром, они научились шифроваться и разработали систему тайных знаков. Теперь полная конспиративность стала их основным принципом. В шестом классе Пашка вычитал в каком-то подозрительном журнале, что человек может почувствовать особые аномальные зоны, и даже встретить там инопланетян. Ближайшая зона с неприятным названием – Мга – была найдена незамедлительно, и пару недель они копили на школьных завтраках деньги для уфологической экспедиции. Но потом Пашка прочёл воспоминания Александра Дюма о путешествии по России и его страшно заинтересовало Ладожское озеро, с его странными завихрениями волн и непонятным гулом из глубин. Решено было ехать на берег Ладоги, туда, где из озера рождается Нева. Помимо всего прочего, там можно было полюбоваться на удивительную крепость Орешек, которая преграждала путь шведам прямо в самом истоке светлой невской ленты.
На выходных, сочинив легенду о дне рождения одноклассника, оба двинулись разными путями к маленькой и уютной станции с вкусным названием Кушелевка и сели в поезд. Дорога была весёлой, они жевали припасённые Томой тянучки и рассматривали картинки с гуманоидами. Вышли на станции Петрокрепость и увидели огромный паровоз! Оказалось, что это мемориальный паровоз, на лаково-блестящих чёрных боках которого было написано, что он первым после прорыва блокады Ленинграда доставил на Большую землю поезд. Ребята постояли около этой внушительной махины, потом залезли по лесенке повыше, и Тома вспомнила рассказы бабушки про блокаду. Она попыталась рассказать их Пашке, но он перебил, засуетился, закричал, что можно не успеть до темноты, и они побежали куда-то, ведомые самостоятельно собранным Пашкой прибором – что-то небольшое, с загорающейся лампочкой. Пашка уверял Тому, что прибор покажет инопланетный след. Тома заинтересовалась принципом действия, но Пашка путался, не мог объяснить, и она заподозрила, что прибор на самом деле является маленьким, обмотанным изолентой и обкрученным цветными проводками, фонариком с садящейся батарейкой. Свое предположение она вслух не высказала, что-то остановило. Очень уж у друга был растерянный вид. Пока они шли по широкой сельской дороге, Пашка рассказывал об узниках крепости, но Тома успела почитать дома про самых важных заключённых. Она плохо слушала и больше любовалась домиками с палисадниками, где остались последние ржаво-золотые остатки листвы, и голыми рябинами, на которых птицы клевали уже прихваченные первыми заморозками гроздья ягод.
Вид на древнюю крепость обоим очень понравился, древние стены с полукруглыми башнями темнели у них на глазах. Ребята успели полюбоваться последним вечерним розовато-золотым светом, превратившим крепость в какой-то
Дети шли вдоль домов рыбацкого посёлка, разглядывая маленькие сарайчики для лодок с зелёными от мха крышами, лепившиеся к усыпанному валунами берегу, огромных чаек, которые изредка прохаживались между прибрежными островками водорослей и тростника. Птицы поразили Тому своим размером, ведь, когда они кружили над водой, словно ожившие белые гребешки пены, они казались совсем маленькими! До сих пор, при воспоминании об этих чайках, Тома не могла отделаться от ощущения, что птицы были не совсем птицами. Они так смотрели по сторонам, так тревожно и моляще кричали! Пашка шёпотом поведал ей тогда, что в чаек вселяются души погибших моряков. Тома возразила, что они на берегу реки, рядом, пусть гигантское, но озеро, и здесь, наверное, вселяются души рыбаков, а не моряков. Но Пашка упёрся, и она перестала возражать. Прямо на берегу был ещё один мемориал в память о строительстве моста для связи с Большой землей. Он напоминал корабль с высокой мачтой, плывущий прямо по волнам береговых холмов. Дети немножко посидели на его удобных бетонных ступенях, но быстро замерзли.
Каким-то незаметным образом стемнело, и они оказались совершенно одни на полоске светлого мокрого песка, между шумящими водами и тёмным лесом. Под осенним промозглым ветром длинные жёлтые травы с метёлками наверху шуршали как струя сыплющегося в гигантских песочных часах песка. Дело было в конце октября, очень быстро стало совершенно ничего не видно, и дорогу обратно к станции они забыли. Вроде шли обратно по своим следам, а пришли к какому-то пустому дому с разрушенной крышей. В довершение всех неприятностей начался сильный дождь, и совершенно растерянные, превратившиеся из уверенных в себе уфологов в мокрых и жалких крысят, они бежали по скользкой глинистой дороге, бежали наугад, лишь бы выйти к свету. Правда, Пашка держался на удивление уверенно, даже зажигал спички, пытаясь осветить свой удивительный уфологический компас, но спички гасли под дождём, а делать живой шалашик из рук Тома отказалась.
Им явно покровительствовал детский бог, потому что дождь затих внезапно, будто его выключили. И дорога изменилась; Тома ещё отметила её светлую гладкость, «лунная пыль» так она подумала; это завораживающее название она видела на обложке одной из книг, в шкафчике с фантастикой. Эта пыль или песок, он был очень мелкий, казался ненастоящим и слегка светился. Тома даже взглянула на небо, ища глазами луну, но небо оказалось чистым и нежно-фиолетовым. Никакой луны и даже звёзд. Подул лёгкий ветерок, запахло цветами и травой. Тома посмотрела на Пашку, а он глядел на неё.
Несколько минут они прошло шли, забыв, куда идут и зачем. А потом всё закончилось. Сначала потемнела земля под ногами, потом небо, а потом им в лицо опять зарядил мелкий моросящий дождь, с почти незаметной снежной пылью. И ребята ускорили шаг.
Прибежали они точнёхонько обратно к станции, несмотря на обилие поворотов и побочных троп, уводящих в страшную овражистую тьму. Уже на станции Тома попыталась начать разговор о лунной пыли, но друг смотрел в сторону и беседу не поддержал. Оба устали, замёрзли и промокли.
В электричке было светло, тепло и сухо – этого хватило, чтобы Пашка тут же заявил о своей гениальной топографической интуиции, а Тома радостно с ним согласилась. Правда уже через минуту Пашка обнаружил пропажу уникального прибора, который, наверное, вывалился на бегу из кармана, и замолчал в мрачном унынии до самого города. С ним случались такие странности, то он молчал часами, то вдруг злился, то хохотал невпопад. Но Тома всё это терпела. Она всегда с ним соглашалась, потому что иначе пропадало всё волшебство их общения. Тома чувствовала себя не в своей тарелке, когда он злился. Потому что дорожила им. Интереснее, чем с Пашкой, не было ни с кем. Ещё Пашка как-то очень легко говорил ей, чуть ли не с первого класса – я без тебя ничего не смогу. Это казалось Томе совершенно естественным, она тогда тоже не могла без него! Стоило ей посмотреть в глаза, прозрачные, цвета кофе или торфяной холодной воды – такая текла в речке около Томиной дачи, и всё в жизни казалось второстепенным, неважным, оставалось только то, о чём говорил Пашка.
Если в младших классах Тома ездила с родителями на море, и Пашка был ещё слишком мал, чтобы посылать ей корреспонденцию, то в средних всё изменилось. После пятого класса Томины родители, утомлённые бесконечной тоскливой летней перепиской дочери с томящимся в городской жаркой неволе Пашкой, который приносил им свои письма с рисунками ручкой и забирал Томины с вложенными акварельками, отправили её на одну смену в пионерлагерь. Отцу предложили путёвку в Политехническом институте, где он преподавал. Хотя сами родители были очень глубоко не уверены, что их замкнутое и стеснительное книжное чадо, взирающее на мир через круглые очки в пластмассовой коричневого цвета оправе (а выбора-то в те времена большого не было), будет счастливо в специфических условиях коллективного детского отдыха.