По волнам жизни. Том 2
Шрифт:
Но, должно быть, кто-нибудь обратил внимание на то, что за два месяца Цакони не прислал ни одной жалобы на меня, в то время как Восленский посылал их непрерывно.
Цакони мне написал, что получил запрос из Петербурга с просьбой высказать с совершенной откровенностью свое мнение обо мне. Он писал, что дал обо мне вполне хороший отзыв, отметив только, что у меня есть свойство слишком строго соблюдать банковые правила. Цакони отмечал, что, как известно банку, таковы свойства всех, кто переходит в банк из других ведомств, и эти особенности скоро нивелируются.
Очевидно,
Имея в руках пачку доносов Восленского, Петров приехал сильно против меня взвинченный. Правда, Гофман, служивший при Петрове и пользовавшийся его доверием, частично осветил ему обстановку. Все же два дня разговоров исключительно с Восленским его наэлектризовали.
Во всяком случае, перед отъездом Петров счел нужным поговорить и с другой стороной, со мною. Должно быть, настроенный Восленским, он ожидал от меня всякого неприличия. Поэтому он, предупредив через Гофмана о предстоящем посещении, прибавил:
– Если Стратонов не пожелает со мною разговаривать, пусть велит сказать у входа, что не может принять меня!
Звонок. Входит Петров, в застегнутом черном сертуке, сдержанный, весь накрахмаленный. Заводим разговор.
Полчаса Петров тянет ненужную канитель о льноводстве, все время присматриваясь ко мне. Терпеливо выслушиваю, задавая из приличия вопросы. Но постепенно Петров сводит разговор на наши события. Облегчаю ему задачу, упомянув о возникших у нас трениях.
– Скажите, – подхватывает он мяч, – что, собственно, у вас вышло?
– По-моему, Александр Аникитович, во всем здесь происшедшем больше всех, если только не исключительно, виноват я сам!
Петров, изумленный, откинулся назад, широко открыв глаза:
– То есть, как так?
– По своей многолетней профессии я – математик. Поэтому привык к большой во всем точности. Затем, в течение последних семи лет административной деятельности, я привык и сам точно соблюдать законы и требовать такого же соблюдения от других. Поэтому во мне развилась привычка к совершенно точному соблюдению правил. Моя же вина в том, что я не сразу уловил, что в живом банковом деле такой ригоризм неприменим. Между тем, по моему служебному опыту, мне надо было бы понять это сразу, с первых же шагов. Если б я этой ошибки не сделал, то не возникли бы и разные мелкие недоразумения. Вот в чем я себя и виню!
Петров почувствовал себя выбитым из седла. Видимо, он ожидал, что я буду обвинять кого угодно, но только не себя. Сразу бросил он всю свою дипломатию и льноводство и стал ставить прямые вопросы. Я отвечал с возможной объективностью.
На другой день Петров объяснялся по этим же вопросам с Восленским и остался, очевидно, неудовлетворен. Выйдя из кабинета Восленского, он держал себя относительно
Заключение по ревизии Петров дал в мою пользу.
Но отношения не улучшились и после ревизии, а скорее наоборот. Восленский и Лек вели себя вызывающе и, как новый прием, стали поощрять дерзкие выпады против меня подчиненных.
Мне, наконец, это надоело, и я испросил недельный отпуск в Петербург. Разрешение пришло, но Восленский под разными предлогами стал меня задерживать. Сам же тем временем стал посылать обо мне в Петербург жалобу за жалобой, подготовляя мне соответственным образом почву. Наконец, я снова пригрозил, что протелеграфирую в Петербург жалобу, что он не дает мне воспользоваться разрешенным отпуском, и только тогда я получил возможность ехать.
В Петербурге князь Д. Н. Шаховской подтвердил, что к моему приезду пришел целый ворох кляуз Восленского против меня и что они произвели дурное впечатление. Кое-что он мне все же показал, и это облегчило мою задачу.
Главным образом пришлось объясняться с Д. Т. Никитиным, который встретил меня очень кислыми обвинениями.
– Позвольте же и мне дать свои объяснения. Нельзя же судить по односторонней обрисовке.
– Ну, хорошо! Подайте записку с вашими объяснениями.
Спешно я засел за работу.
– Хорошо, – сказал Никитин, прочитав мою записку. – Теперь возвращайтесь, а относительно дальнейшего мы подумаем.
Недели через две Восленский вызывает Лека в кабинет. Толкуют о чем-то, запершись.
Меня поразил зверский взгляд, брошенный на меня Леком при выходе из кабинета.
Через несколько дней скрываемое стало явным. Пришло распоряжение центрального управления о переводе Лека, «для пользы службы», в Бердянск. Это было служебным понижением.
После удаления этой язвы, я попытался установить терпимые отношения с Восленским, и это удалось бы, если б не влияние его жены, не прощавшей поражения в деле ее адъютанта. Дрязги продолжались, и в них были вовлечены служащие.
Досадным образом между ними образовались две группы: более многочисленная – «партия управляющего», и менее численная – «партия контролера». Всякие выходки против меня первой партии встречали теперь открытое сочувствие Восленского. Мне стоило большого труда и выдержки держать этих чиновников так, чтобы они не переходили грани.
В трезвом их состоянии таких молодцов было удерживать легко. Труднее приходилось, когда они были пьяны, а в Муроме это случалось нередко. Особенно будировал пьянчужка помощник кассира Белорусцев, относительно которого я не раз предупреждал Восленского, что может кончиться плохо, когда пьянице поручают перевозить казенные деньги и ценности. Белорусцев не раз лез ко мне, будучи пьяным, с вызывающими и угрожающими жестами, но мое деланное спокойствие предотвращало скандал. Другой пособник Восленского, временно заместивший Лека, – В. В. Смыслов действовал в городе, распуская обо мне небылицы.