По закону сломанных ногтей
Шрифт:
Но деньги придётся найти. А вариантов было не много. Продать кафе, в котором он не только работал, но и жил, а это означало перебираться жить к матери или снимать жильё, так как вместе они и двух дней без ругани не продержатся. В кафе жить было дешевле. И после сегодняшней аварии его сначала придётся отремонтировать, а на это тоже нужны деньги.
Второй вариант — продать байк. Если срочно, то денег хватит как раз на лечение и ремонт.
Он думал над этим, пока Алиса ела свой ужин. С раннего детства у неё обнаружился редкий для
Нет, продать дорогой байк задёшево — тоже не вариант. Потому что завтра ей понадобятся новые лекарства и небулайзер, а потом неинвазивная вентиляция, или кислородная терапия, или виброжилет, на который прошлый раз уже намекал доктор Петров. Семьсот тысяч за то, чтобы ребёнок мог откашляться и жить дальше — столько стоил волшебный жилет. И кто знает, что будет дальше.
Байк он оставит на крайний случай. Он сделает то, что делал всегда — пойдёт играть.
— Тебе уже пора? — спросила девочка, когда он встал.
— Да, лисёнок. Но я запомнил — золотой карандаш. Принесу в выходные.
Он засунул во внутренний карман куртки рецепт.
— Подожди! — она взяла свой альбом, достала красный карандаш, что-то дописала и вырвала оттуда рисунок. — Это тебе.
— Как ты сказала, его зовут? — спросил он, глядя на грустного ангела.
— Ковбой, ну ты что? Натаниэль.
— Натаниэль. Постараюсь запомнить. А это что за цифры?
— Я не знаю, — она вновь прятала в пластиковый футляр карандаш. — Он сказал, тебе пригодится.
— Прямо так и сказал? — он посмотрел на неё с недоверием и, сложив лист тоже засунул его в карман.
— Да. До завтра!
Она помахала ему рукой.
Мужеству этого ребёнка мог бы поучиться любой взрослый. Особенно это не помешало бы её матери.
— Мааам! — он заглянул в комнату, открыв входную дверь своим ключом, но, судя по стойкому запаху табака из кухни, она была именно там.
— Мам!
Она сидела в полной темноте на видавшем виды когда-то мягком стуле, положив ноги на табурет. На втором табурете рядом с ней стояла пепельница с початой пачкой сигарет и открытая бутылка шампанского — алкогольный напиток, который она предпочитала всем остальным.
Нет, она не пила. В принципе не пила. И эта бутылка шампанского, которую она выпивала иногда, всегда в одиночестве и всегда из горла, в дни особо жестокого отчаяния была не в счёт.
После смерти отца в ней поселилось такое беспросветное одиночество, которое не лечил алкоголь. Иногда, спустя какое-то время после его смерти, она бывала ничего, и они даже разговаривали, куда-нибудь ходили вместе и она даже смеялась. Но иногда целыми днями сидела на этом стуле, уставившись в окно.
Из их окна можно увидеть половину города. Ночью — сплошные полосы огней проспектов, и одинокие уютные светлячки частного сектора, расположенного прямо под ногами. Днём — голубые сопки и сизый лес справа от них, в который с каждым годом всё сильнее
Но с её стула, что ночью, что днём видно только небо — голубоватое с серыми облачками днём, густо чернильное с мигающими маяками звёзд ночью. Даже луна обходила эту часть неба стороной. В детстве он ещё пытался понять, что видит она в этой вселенской пустоте, но годам к пятнадцати бросил это занятие.
Отец Алисы стал единственным, в череде мужиков, который вывел мать из этого ступора. Но после его бегства всё стало стократ хуже.
— Мам! — он включил свет, и она прикрыла глаза рукой с давно потухшей сигаретой.
— Выключи, комары налетят, — сказала она своим всегда ровным голосом.
— Я лучше закрою окно. Надо поговорить.
Она опустила ноги с табурета, чтобы он смог подойти к окну. И к тому времени как он убрал из её рук сигарету, а со стула пепельницу и бутылку, чтобы на него сесть, глаза её привыкли к свету, но она не смела их поднять.
Сгорбившись, свесив руки с коленей, она ждала отповеди.
— Я не поехала в больницу.
— Я знаю.
— Я не выношу эту больницу.
— Это я тоже знаю. Ей стало хуже.
Она болезненно поморщилась.
— Снова синегнойная.
— Дорого? — она подняла на него глаза. Припухшие, с сеточками морщин в уголках, сухие, но не равнодушные.
— Это не важно. Это моя забота.
— Но можно попробовать...
Он не дал ей договорить.
— Квоту по бесплатному отпуску мы выбрали прошлый раз. Я не о деньгах пришёл с тобой говорить. Ты совсем не занимаешься с ней.
— Мне тяжело. Особенно утром. Ты же понимаешь, у меня ночная работа. Сменная.
— Мам! — он накрыл её маленькую руку своей ладонью. — Она ещё такая маленькая. Она забывает пить лекарства, если ей не напомнить. Она не сделает сама и половины тех упражнений, что ей нужны. Она кое-как научилась правильно собирать прибор для ингаляций, но ей страшно включать его — так он шумит.
Она молчала.
— Она умрёт без тебя. Дай ей шанс на нормальную жизнь. Это не трудно, просто немного дисциплины. Просто прими это, наконец.
— Я не могу.
Она освободилась из его руки и зажала обе кисти между коленей.
— Я не могу. Я не хотела её. Я знала, что ребёнка в таком возрасте не потяну. А больного ребёнка тем более.
— Мам, ей скоро восемь лет. И она самый самостоятельный ребёнок, которого я когда-либо видел. С ней никогда не было хлопот.
— Кроме одной — неизлечимого генетического заболевания.
Она посмотрела на него как загнанный в угол зверёк.
— Господи, эти лекарства, больницы, а эти её постоянные харчки. Этот её кашель ужаснее всего. Я не могу его слышать. И видеть не могу.
Он стиснул зубы так, что боялся раскрошить их. Ему потребовалось секунд десять, чтобы взять себя в руки. Первый раз он поймал себя на мысли, что хочет ударить её. Ударить, чтобы она почувствовала хоть что-то. Пусть это будет физическая боль.
— А может быть дело не в ней, а в тебе?!
Он не хотел повышать голос, но оставаться спокойным было выше его сил.