По закону «Триады»
Шрифт:
— Что вы понимаете?! Если я выпаду на полгода из концертной жизни, то появится другой дирижер, третий, четвертый, и меня никто больше не захочет слушать!
Голое тщеславие…
Меркулов
Глядя на представительную фигуру за дирижерским пультом, Меркулов думал: «Талантливый же человек… Как он мог так поступить? Что это — голое тщеславие или все-таки корысть? Ведь они же были друзьями… Ведь мы все были друзьями… И особенно по отношению к Даше. И как же теперь, глядя ей в глаза, он будет говорить о Коле… Да и что он может говорить?!»
Павел Сергеевич Чернобровое раскланивался за дирижерским пультом. Оркестр стоял, зал тоже, бурно аплодируя
— Понравилось? Как хорошо, что выбрались наконец-то, Даша, Костя! Костя, ты хорошо себя чувствуешь? Как твое сердце? Извини, что не смог выбраться к тебе в больницу.
— Спасибо, Павел, — сказал Меркулов. — Не волнуйся за меня, еще сто лет проживу. И за концерт спасибо. Чудесный был концерт. И ты чудесный дирижер…
Дарья растроганно подтвердила:
— Ты очень… очень… талантливый… Павлик… — И вручила Павлу Сергеевичу роскошный букет.
Чернобровое благодарно поцеловал ее в щеку. Затем повернулся к Меркулову и раскрыл руки для объятий. Меркулов смотрел на него внимательно и спокойно, но обниматься явно не спешил. Павел Сергеевич неловко замер. Дарья переводила непонимающий взгляд с одного одноклассника на другого.
Меркулов добавил:
— А еще ты чудесный актер, Павлик.
— Прости? — удивился дирижер.
— Ты ничего не хочешь нам сказать?
— О чем? О чем, Костя?
— Ты знаешь, о чем. И ком. О Коле Мальцеве.
— Очень жаль, что его нет с нами…
— О том, — продолжал Меркулов, — как Коля дал тебе деньги, чтобы тебя не забыли…
Чернобровов едва заметно вздрогнул.
— Зачем мне чьи-то деньги? — с достоинством сказал он. — Кто меня может забыть?! У меня оркестр с мировым именем!
— У тебя оркестр с длительным простоем. Который надо было заново раскручивать, тем более — за границей.
— Но Коля не давал мне никаких денег!
— Если быть точным — около четверти миллиона долларов. Возможно, в прежние времена это для тебя было бы не существенно, но после твоей болезни найти такую сумму единовременно тебе было сложно.
Дарья в ужасе прикрыла себе рот рукой:
— Значит, все-таки помогал…
— Даша, это неправда! — закричал Павел Сергеевич.
— Это самая настоящая правда, как и то, что ты скрывал все это и ни разу не указал Николая в качестве спонсора твоих турне. Почему, Павел?
— Я… Я не знаю, о чем ты… — пролепетал Павел Сергеевич в уже совершенном ужасе.
— А я знаю. Я тебя, Павел, давно знаю. Это в твоем духе: взять деньги у друга, а потом даже не указать его имени на афише. Это в твоем духе: забывать тех, кто помогал тебе на пути к успеху, перешагивать через них. Ведь такому дирижеру, как ты, непрестижно иметь в спонсорах хозяина магазина, верно? Вот она — истинная цена твоей дружбы!
— Негодяй, — прошептала Даша.
Дирижер гордо выпрямился:
— Костя, все это как минимум…
Меркулов непреклонно продолжал:
— Да, Паша, дело именно в титульном спонсоре. Вы договаривались, что часть суммы ты вернешь ему, когда концерты окупятся. Они окупились. Он ждал. Почти год. А потом пришел и спросил: как же так, ни денег, ни банального упоминания на афише, в конце концов?
Павел Сергеевич затравленно попятился. Он дошел почти до стены, а Меркулов медленно приближался и говорил своим ровным голосом:
— Он всего лишь спросил, Паша. Он бы уж не стал тебя убивать. Даже, наверно, в суд бы не подал. Теперь он всего лишь хотел, чтобы о нем знали. Он хотел Дашке показать, что может быть щедрым.
Дарья вскрикнула и бросилась вон из зала. Мужчины не обратили на нее внимания.
— Костя, это недоразумение… Костя, это абсурд… Это ложный вымысел…
— Ложный вымысел? — усмехнулся Меркулов. — Надо же так сказать: ложный вымысел… Кажется, твой вкус тебе отказывает, заслуженный деятель культуры. Совсем дело дрянь, а?
— Что ты хочешь от меня?! — взвизгнул Павел Сергеевич.
— И признаваться честно, что натворил, ты никогда не умел, — махнул рукой Меркулов. — Один из тех, кого ты нанял, дал показания, Паша… Знаешь, когда мы тебя вычислили, я стал ломать голову, все искал какой-то глобальный вывод… думал, может, это хотя бы ревность? Объяснимое, по крайней мере, человеческое чувство. Ведь ясно же, что Коля дал тебе деньги еще и затем, чтобы рисануться перед Дашей. Но нет, ревность тут была ни при чем, Дашка давно тебя не интересовала. Неужели все только из-за этого проклятого долга, который ты ни в какую не желал ему возвращать?!
Дирижер не отвечал. И Константин Дмитриевич пошел прочь.
В зал вошли Турецкий и Щеткин, с ними двое сотрудников милиции. У одного в руках были наручники.
— А вы говорите — «Триада»! — Турецкий фыркнул, а на самом деле вспомнил другие слова Меркулова: убийство зачастую является преступлением дилетанта. И добавил: — Все они — эти деньги проклятые…
Константин Дмитриевич грустно улыбнулся и смотреть, как надевают наручники на его одноклассника, не стал.
Генерал
Генерал Зима мысленно восстанавливал для себя хронологию событий.
Банников. Тазабаев. Кудрявцев. Максаков.
Да, первым в его коллекции стал Банников. Боевой товарищ еще по Афганистану. Собственно, там-то все и случилось. Вместе с передовым постом, которым он командовал, старший лейтенант Банников угодил под обстрел душманов. Весь личный состав погиб, а раненый Банников попал в плен. Там он выдал дислокацию части, назвал поименно офицеров и занимаемые ими должности, количество и качество вооружения… Пытали ли его по-настоящему? Позже Банников и сам не мог хорошенько ответить на этот вопрос. Все было просто. Банников был очень жалостливый человек. Он жалел сослуживцев, жалел солдат, жалел себя. И эта самая его жалостливость, конечно, не помешала выдать душманам все, что он знал. Армия являлась для него инструментом, с помощью которого он пытался избавиться от этого качества. Не получилось. По сути своей он остался глубоко гражданским человеком. Зато ярчайшим образом проявилась обратная сторона медали — степень его преданности Зиме… Спустя неделю после разгрома блокпоста капитан Зима во главе развед-роты ворвался в горный аул, где афганцы держали пленных русских, и отбил несколько человек, в том числе Банникова, умирающего от голода и загноившейся раны в плече. До возвращения в часть Зима запретил кому-либо разговаривать с обезумевшим Банниковым и всеми силами пытался вправить ему мозги обратно. Он запретил и самому Банникову рассказывать о своем предательстве, настаивая на том, что у него не было выбора, и наверняка в том, что рассказывал Банников душманам, было больше дезинформации. Решающим аргументом стал пример израильской армии, где военнослужащему, попавшему в плен, уставом едва ли не вменяется в обязанность сдавать всех и вся, потому что главное, истинное, подлинное богатство армии вовсе не секреты, а люди. В конце концов Банников поверил, что вел себя геройским образом, да и как было не поверить, когда за эту операцию он, равно как и сам Зима, получил орден Красной Звезды. Штабной офицер из него получился гораздо лучший, чем полевой вояка.