По закону «Триады»
Шрифт:
«Вы не то играете!»
«Нет, я то играю».
«Сыграем еще».
Опять — не то.
«Сыграйте один… Стоп, минуточку, вторая нота си-бемоль, вы играете си-бекар».
«Да…» Играет.
«Нет, третья нота тоже неверна».
Кто-то хихикнул, Чернобровое свирепо оглянулся, и сейчас же наступила тишина. Чернобровое принял это на свой счет — появился строгий маэстро, и все… Он стал понемногу осваиваться.
На следующий день была генеральная репетиция. На ней гобоист снова играл не то, что было нужно. Чернобровое остановился и очень спокойно сказал: «Вы опять ошиблись». Гобоист встал и ушел из оркестра. Чернобровое сделал вид, что ничего не произошло,
«Что с первым гобоистом?»
«Malato, malato» (заболел).
«Завтра будет? Болен на один день?»
«Да!»
«Хорошо, передайте всем спасибо. Завтра и будем репетировать. Без первого гобоя я репетировать не буду».
«Как, маэстро, мы так любим с вами работать!»
«Нет, нет, вижу, что все совершенно бесполезно, и я ухожу».
В день концерта Чернобровое увидел, как гобоист сидел и учил соло, которое не получалось. Концерт прошел хорошо.
На следующий день Чернобровое уехал оттуда в Страсбург. После первой репетиции директор Страсбургского оркестра угостил его обедом и спросил, какое впечатление оставил его оркестр. Чернобровов сказал, что очень приятное, что в этом оркестре дисциплина ближе к немецкой, чем к латинской, ведь он только что был в Палермо и там…
— Вы обратили внимание на первого гобоиста? — сразу же спросил директор.
— У меня даже был с ним конфликт.
— Какой конфликт?
Чернобровое рассказал.
— Вы сильно рисковали. Он племянник главы неаполитанской мафии.
— А вы откуда знаете?!
— В прошлом году я был директором записи на пластинки. И наш звукорежиссер отказался писать. Попросил, чтобы гобоиста заменили. Но директор оркестра сказал, что не может этого сделать, потому что боится.
— Ну и ну! Чем же все кончилось?
— Тем, что этого гобоиста попросили сделать вид, что он заболел, обещав выплатить ему вознаграждение.
Чернобровов расхохотался. Умеют же люди зарабатывать, ничего не делая, черт возьми!
Эта история обошла западную прессу, и популярность Чернобровова увеличилась. Так ему повезло во второй раз.
В Соединенных Штатах было два оперных театра, имевших постоянную труппу, — Метрополитенопера и Сити-опера. Остальные обычно имеют постоянный хор, который в течение всего года учит на оригинальном языке то, что в течение сезона предстоит исполнять. К тому времени, когда подходит сезон, они набирают оркестр из профессиональных музыкантов. Конечно, ни о какой режиссуре, ни о каком новом прочтении речи быть не может. Задача — все максимально качественно слепить. И вот Чернобровова пригласили «слепить» «Фальстафа» в Чикаго, в «Лирической опере». В главной роли должна выступать великая в Недавнем прошлом итальянская прима Тонелли. Она фактически дебютировала после операции на горле и пришла в негодование, узнав, что пригласили советского дирижера, который будет учить ее петь…
Директор театра сказал, что необходимо найти общий язык.
— Хорошо, — согласился Чернобровое. — Давайте сделаем встречу и небольшую репетицию. Концертмейстер, я, она и переводчик. Мы пройдем всю партию, чтобы выявить общий язык и не оказаться в глупом положении.
Чернобровое решил, что на репетиции Тонелли, как все примадонны, промурлычет что-то в полсвиста, и был готов к этому, а еще к тому, что, вероятно, придется за ней бегать…
И вот Тонелли явилась. Прежде всего, вместо пяти человек в комнате оказалось пятьдесят — набежала пресса. Было совершенно ясно, что назревает скандал, и все репортеры собрались смотреть,
«Вам удобно?»
«Да… мне здесь хочется немножко ускорить, потому что здесь такое состояние…»
«Хорошо, пожалуйста, — ее замечание было вполне логичным. — А вот здесь я бы хотел, чтобы вы пели быстрей».
«Я попробую…»
Спевка шла более двух часов, Тонелли проголосила полным голосом все, включая верхние ноты, повторяя столько, сколько было нужно. На следующий же день в прессе появилась заметка «Любовь с первого взгляда», о том, как репетировали Тонелли и советский дирижер, которые никогда раньше не встречались, но почему-то ненавидели друг друга, и как у них появилось взаимопонимание.
Лед был сломан, спектакль прошел с успехом…
Он вернулся в Союз с четкой целью — сделать Камерный оркестр лучшим. Лучшим сегодня, лучшим завтра, лучшим в стране, лучшим во Вселенной. Как жаль, что первенство в музыке нельзя измерить математическим способом!
В советские времена он говорил коллегам: на Западе каждый мой приезд для людей, любящих музыку, это праздник! Все вертится вокруг меня, пресса удивительно оперативна, а в Союзе мы получаем рецензии через месяцы и полугодия. На Западе ты нужен реально и навсегда!
Прошло время, изменилась страна, музыка и здесь стала большим бизнесом, а пресса — вездесущей. И дирижеру стало ясно, что яркая, праздничная жизнь, которой он грезил, — атрибуты только гастрольной жизни, постоянного же безоблачного творческого существования нет нигде, если его нет внутри тебя самого. Это надломило его одновременно с болезнью. Он заболел полиомиелитом. Болезнь, которой чаще страдают дети, чем взрослые, подкосила пятидесятилетнего мужчину. У него была поражена нервная система, стали плохо повиноваться руки. Но больше, чем сама болезнь, его парализовал страх, страх того, что он никогда не вернется к былой славе.
Болезнь была скрыта от посторонних глаз. Он много лечился, и с недугом удалось справиться — его вылечили настолько, что для человека обычной судьбы и рода занятий это было бы фактически без последствий, но не для дирижера. Работать виртуозно, как прежде, Чернобровов больше не мог. Но и отказаться от того, что стало смыслом жизни, — от славы, которая равнялась деньгам, было невозможно, немыслимо… Он сам в этом запутался. Голое тщеславие осталось его путеводной звездой.
В сущности, как метко заметил один из коллег, Чернобровов всегда был гораздо больше спортсмен, чем художник. У него под рукой оставался послушный, вышколенный механизм — его оркестр. И Чернобровое теперь концертировал только с ним, только его Камерный оркестр мог заученно воспроизводить его былое мастерство. В сущности, с тем же результатом им мог бы дирижировать кто угодно. Но появление за пультом знаменитого дирижера давало исключительный эффект, конечно, в первую очередь для зрителей.
Правда, Метрополитен-опера, Венский, Пражский, Дрезденский, Стокгольмский оркестры остались в прошлом. Практически никто не знал, не понимал, почему он отказывался от предложений, а потом и приглашать перестали.
Репертуар его оркестра сильно сузился. Приятели-музыканты, не знавшие истинной причины, говорили ему: что ты творишь? Ты играешь одно и то же. В мире много мест, где хотят тебя слушать, и тебе понадобится еще немало времени, чтобы объехать их все, но что дальше?
Но Чернобровов, как обычно высокомерно, отвечал: