По зову сердца
Шрифт:
Мурза, послюнив палец, выставил его на ветер.
– Дует с юго-запада. Скорее, на дождь.
– Дождь, говоришь? – старик удрученно качнул головой. – Плохо. От слякоти насквозь прокисли… Дозвольте присесть…
Мурза как-то странно на него посмотрел.
– Что за церемонии? Садись.
Мурзе очень хотелось расположить к себе старика и поразузнать у него, что делается на белом свете.
В это время Юра, воспользовавшись, что за ним никто не наблюдает, украдкой рассмотрел шнуры и потом занялся поиском капсюлей и патронов, но рукой попал
Гребенюк, кряхтя по-стариковски, опустился на завалинку, вытянул правую ногу, отбросил полу зипуна, похлопал себя по штанине и вытащил кисет. Но, заметив, что у Мурзы за пазухой газета, так с кисетом в руке и застыл:
– Эх-ма! – горестно вздохнул он. – Табачок-то есть, а вот бумажки-то нема. – И стал складывать кисет.
– Погоди, не сворачивай, – остановил его Мурза и протянул ему маленький косячок, оторванный от газеты, и тут же сам стал крутить козью ножку.
– «Правда»? – удивился Гребенюк, во все глаза глядя на крупные буквы сообщения: «Удар по группе немецко-фашистских войск в районе Владикавказа». И он невольно протянул руку к газете. – Нельзя ли посмотреть?
Мурза было протянул газету, но тут же быстро сложил и сунул за пазуху:
– Извини, дед, нельзя. За это тебя и меня шпокнут.
– Оно знамо дело, шпокнут, если быть раззявой, – как бы соглашался старик. – Но все же хотелось бы знать, как там в Сталинграде-то?
Мурза молчал и медленно сыпал махорку в раструб ножки. В его душе шла борьба, сказать или не сказать правду?..
– А вы не злобьтесь. Я так просто. Прочел вот в газете Владикавказ, и оно захотелось узнать, как там под Сталинградом. – Фомич уставился на Мурзу. Тот не выдержал этого честного взгляда.
– Плохо, дед, – с горечью в голосе ответил власовец. Чиркнул спичку, закурил и огонек поднес Гребенюку. – Бьют, дед, и похоже, как в сорок первом под Москвой.
Гребенюк чуть было не выкрикнул: «Так чего же ты скис? Радоваться надо!» Но не посмел, так как еще не совсем разобрался, кто он.
– Да-а! – многозначительно промычал он. – А звать-то вас как?
– Имя у меня, дед, звучное – Лев. – И, заметив, что старик усмехнулся, спросил: – Не похоже?
– Как вам сказать, – хитрил Гребенюк. – Если по душе, то не знаю, а вот по одежке – то оно конечно. – И замолк, ожидая, как тот среагирует. Лев улыбнулся, хотя и не совсем весело.
– Что ж так плохо вас обмундировывают? – Гребенюк решил действовать посмелее. – Аль у хозяев амуниции нет?
Мурза ответил не сразу. Крутя в пальцах уже выкуренную козью ножку, он пытливо смотрел исподлобья на старика, как бы спрашивая: «А кто же ты, старик, на самом деле?» Потом, словно извиняясь, выдавил:
– Не успели, дед. Мы еще новенькие. Вроде бы на испытании находимся.
– Новенькие?.. По мобилизации аль еще как?..
– Нет, из лагеря военнопленных.
– Стало быть,
– Эх, старик, старик. Если бы тебя так мутузили, морили голодом и до потери сознания выжимали силы на каторге в подземелье проклятой Германии, то не только к Власову, а в кромешный ад бросился бы.
– Оно конечно… – Гребенюк придавил ногой окурок. – Если бы мне предложили изменить Родине или, мол, бросайся в кромешный ад, – он было глянул на парня гневным взглядом, но тут же погасил его и сказал более сердечно, – я бы, друг мой, конечно, бросился в ад.
– Тебе легко, старина, говорить, когда ты здесь свой, а я на своей земле чужак, изменник…
Это было сказано с такой горечью безвыходности, что Гребенюку захотелось вот сейчас же протянуть ему руку и помочь выбраться из этого осиного гнезда власовщины.
– А кто тебе мешает стать своим?
Все складки лица Мурзы, словно от боли, собрались к носу, и он в глубоком раздумье повторил:
– Стать своим?..
Сейчас в его душе шла борьба за себя между зверюгой Штырем и этим, подающим надежду, стариком.
И Мурзе захотелось открыться, что он такой же советский.
– Стать своим, говоришь, дед? А как?
Гребенюк глянул за угол, прислушался, из-за стены донеслось чокание, и душевно прошептал:
– Очень просто. Уйти к партизанам.
– Что к партизанам? Но ведь они меня не примут, а то еще и расстреляют.
– С таким товаром, – Иван Фомич кивнул в сторону воза, – примут.
На крыльце гулко хлопнула дверь, Мурза погрозил пальцем Гребенюку: об этом ни гу-гу! и мгновенно скрылся за углом.
На крыльцо вышел Штырь, звеня кружкой, надетой на бутылку.
– Ну как?
– Все в порядке, – ответил Мурза.
– На, выпей, глядишь, будет потеплее, – и Штырь налил в кружку самогон.
– Ты за ними смотри в оба! – наставлял его Штырь. – Силыч сказывал, что здесь в округе все сволочи. Скот-то весь в лес угнали. В такую непогодь и в лес! Видал, какие бандюги! Так что не гляди, что бороденка – в чем душа держится, – Штырь зло смотрел на Гребенюка. – Он может такое выкомарить, что аж самого фельдмаршала икота проймет. Мы его сейчас расколем. – И он крикнул! – Эй! Партизан! Ко мне!
Гребенюк сделал вид, что это к нему не относится.
– Ты что, оглох? – взревел Штырь и хлопнул по кобуре.
– Это вы мне? – удивился Гребенюк.
– А то кому же?
– Так я ж не партизан, а самый обыкновенный хрестианин.
Мурза диву давался. Сейчас перед ним не тот душевный и умный старик, а действительно какой-то отсталый и забитый «хрестианин».
– Хрестианин? – заржал Штырь. – Так на, выпей за христолюбивое воинство русского генерала Власова.
Вдруг Юра сорвался с передка и остановил Гребенюка:
– Дедушка! Не смей! – и чуть было не выпалил: «За этих бандитов пить!» Но, увидев свирепую рожу Штыря и то, что он взялся за пистолет, сказал, что взбрело в голову: – Ему нельзя. У него желудок слабый.