Победа Элинор
Шрифт:
— На корабле?
— Да.
— Как назывался этот корабль?
— «Индустан».
— Это название легко припомнить. Но, разумеется, у вас были разные удовольствия на корабле, вы играли в вист, давали театральные представления, издавали газету, или журнал и…
— О да, у нас все шло так, как всегда бывает на короблях. Довольно было скучно. Пожалуйста, расскажите мне что-нибудь о Гэзльуде, мисс Мэсон, я гораздо более интересуюсь Беркширом, чем вы можете интерсоваться моей индийской жизнью.
Молодая девушка охотно покорилась его желанию. Она рассказывала Дэрреллю все «новости», какие только могли быть
— Итак, эти тигрицы, мои тетушки, караулят его по-прежнему, — сказал он, когда Лора закончила. — Дай Бог, чтобы эти фурии обманулись в ожидании. А из семейства Вэн кто-нибудь старался пробраться к старику?
Элинор подняла глаза от своей работы, но очень спокойно, она привыкла слышать свое имя от тех, кто не подозревал ее личности.
— Кажется, нет, — отвечала мисс Мэсон, — старик Вэн умер два или три года тому назад.
— Да, матушка писала мне о его смерти.
— Вы были в Индии, когда это случилось?
— Да.
Лицо Элинор побледнело, а сердце тяжело забилось в груди. Как смели они говорить о ее умершем отце тоном почти дерзкого равнодушия. Единственная страсть ее юной жизни имела над ней и теперь такую же сильную власть, как в то время, когда она на коленях в маленькой комнатке, приподняв сжатые руки к низкому потолку, произносила страшную клятву своими юными устами.
Она вдруг бросила работу, встала и вышла из тени лаврового куста.
— Элинор! — закричала Лора Мэсон, — куда вы идете?
Ланцелот Дэррелль сидел в небрежной позе, играя мотками шелка, клубками шерсти, всеми принадлежностями вышиванья, разбросанными на столе перед ним, но он поднял голову, когда Лора произнесла имя своей приятельницы и, может быть, первый раз пристально взглянул на мисс Вэн.
Он глядел на нее несколько минут, пока она разговаривала с Лорой за несколько шагов от него. Может быть, взгляд его был пристальнее, просто, от привычки живописца смотреть пристально на хорошенькое личико. Он скоро опустил глаза и глубоко вздохнул, как будто с облегчением.
— Случайное сходство, — пробормотал он, — такое сходство беспрестанно случается на свете.
Он встал и воротился в дом, оставив девушек вдвоем. Лора много говорила о его красивом лице и о непринужденной грациозности обращения, но Элинор Вэн была рассеяна и задумчива. Имя ее отца напомнило ей прошлое. Ее спокойная жизнь и все ее тихие удовольствия рассеялись как утренний туман, который, исчезая, открывает весь ужас поля битвы, и страшная картина прошлого явилась перед ней, мучительно живая, страшно действительная. Разлука на бульваре, продолжительная ночь агонии и неизвестности, встреча с Ричардом на мосту возле морга, изорванное, бессвязное письмо отца, ее мстительный гнев — все вернулось к ней, каждый голос ее сердца как будто звал ее прочь из пошлого спокойствия жизни к какому-нибудь отчаянному поступку правосудия и возмездия.
«Что мне делать с этой легкомысленной девушкой? — думала она. — Какое мне дело греческий или орлиный нос у Ланцелота Дэррелля, черные или карие у него глаза? Какую несчастную, бесполезную жизнь веду я здесь, когда мне следовало бы странствовать по всему свету и отыскивать убийцу моего отца!»
Она уныло вздохнула, вспоминая, как она бессильна. Что могла
Глава XVI. ПОДОЗРЕНИЕ ЮРИСТА
Монктон приехал в Гэзльуд на другой день после приезда Ланцелота Дэррелля. Серьезный нотариус знал молодого человека до его отъезда в Индию, но между ними, по-видимому, не было большой близости, и Дэррелль, казалось, даже избегал близости с богатым другом своей матери.
Он отвечал на вопросы Джильберта Монктона об Индии и плантациях индиго с неохотным видом, который был почти дерзок.
— Последние годы моей жизни не имели в себе ничего приятного, так что я не имею никакой охоты вспоминать о них, — сказал он с горечью, — некоторые имеют привычку вести дневник, а я находил, что моя жизнь была довольно скучна для того, чтобы желать увеличить эту скуку, описывая ее. Я сказал моему деду, когда он принудил меня выбрать торговую профессию, что он ошибается, и последствия доказали, что я был прав.
Дэррелль говорил с таким равнодушием, как будто рассуждал о делах постороннего человека. Он, очевидно, думал, что в ошибках его жизни виноваты другие и что ему не только не стыдно, но еще приносит честь, как знатному джентльмену, что он воротился домой без денег, пользоваться небольшим доходом матери.
— А теперь, что вы намерены делать? — спросил Монктон довольно резко.
— Я буду заниматься живописью. Я буду прилежно работать в этом тихом месте, приготовлю картину на выставку в академию к будущему году. Вы дадите мне сеанс, мисс Мэсон? — и вы мисс Винсент? — из вас выйдут великолепные Розалинда и Челия. Да, мистер Монктон, я попробую то высокое искусство, мастера которого были друзьями государей.
— А если вам не удастся…
— Если мне не удастся, я переменю имя и сделаюсь странствующим портретным живописцем. Но я не думаю, чтобы дед мой, Морис, намерен был вечно жить. Он должен же оставить свои деньги кому-нибудь, и какое бы завещание ни сделал он — а он, наверно, делал уже полдюжины завещаний — можно надеяться, что он разорвет последнее за полчаса до смерти и умрет, пока будет думать, как написать другое.
Молодой человек говорил так небрежно, как будто об удлэндском имении не стоило и рассуждать. Он имел привычку говорить равнодушно обо всем, и довольно было трудно разобрать его настоящие чувства — так искусно были они скрыты под этой поверхностной наружностью.
— У вас был прежде страшный соперник в привязанности вашего деда, — сказал Монктон.
— Какой соперник?
— Друг юности Мориса де-Креспиньи, Джордж Ванделер Вэн.
Лицо Ланцелота Дэррелля помрачнело при этом имени. Родные де-Креспиньи имели привычку считать отца Элинор хитрым врагом, против которого все отчаянные меры должны были быть позволительны.
— Мой дед, наверно, никогда не сделал бы сумасбродства оставить свои деньги этому моту, — сказал Дэррелль.