Победа
Шрифт:
V
Рядом с Греем на койке, а потом в кресле на длинной стеклянной веранде лежал лейтенант. Они часто разговаривали. Собственно, разговаривал лейтенант, а Грей слушал. Лейтенант заводил разговор о мире, о том, что он будет делать после войны, и говорил так, как будто война вот-вот кончится и вряд ли затянется до Рождества.
– К Рождеству мы с вами опять будем там, - сказал Грей.
– Это после отравления-то газами? Таких больше на передовую не посылают. Надо сначала вылечить.
– Вылечат.
– До тех пор не успеют. К Рождеству все кончится. Не может это еще на год затянуться.
Он поглядел на соседа: осунувшееся, изможденное лицо, голова почти сплошь седая, лежит, закрыв глаза, греется на осеннем солнце.
– И вам тоже советую... Едем-ка вместе!..
– Мы с вами еще встретимся в Живанши на Рождество, - сказал Грей.
Но они не встретились. Одиннадцатого ноября {4} он был в госпитале. Слышал, как звонят колокола. И на Рождество он был еще там. Получил письмо из дому.
"Теперь тебе уже можно домой приехать. Сейчас самое время. Нынче им корабли пуще прежнего нужны будут. Потешились они своей гордыней и тщеславием, теперь кончено".
Военный врач весело приветствовал его:
– Эх, черт, застряли мы с вами здесь; вот бы сейчас очутиться в Девоне... соловьи поют, самое время.
– Он простукивал ему грудь.
– Так, пустяки, шумок маленький. Беспокоить вас не будет. Ну, от войн надо подальше держаться. И это вам, пожалуй, поможет, с этим вас другой раз не потянут. Он ждал, что Грей улыбнется, но Грей не улыбнулся.
– Ну их к дьяволу! Теперь все кончено. Распишитесь-ка вот здесь.
– Грей расписался.
– Будем надеяться, что все это так же быстро забудется, как началось. Ну, желаю вам!
– Он протянул руку, улыбаясь своей профессиональной, антисептической улыбкой. Бодрее, капитан! Желаю удачи.
В семь часов утра Мэтью Грей, спускаясь с холма, увидел высокого человека с лицом больничного цвета, одетого по-городскому, с тростью в руке, - и остановился.
– Алек...
– произнес он.
– Алек...
Они поздоровались за руку.
– А ведь я не... Вот ты...
– Он смотрел на сына, на его седую голову, на закрученные иголочками усы.
– Так, значит, ты писал: у тебя теперь две ленточки для шкатулки.
– И в семь часов утра Мэтью Грей повернул обратно домой.
– К матери пойдем.
И тут на минуту вернулся прежний Алек. Может быть, он не так далеко ушел, как ему казалось, а может быть оттого, что он поднимался в гору, это внезапное возвращение - пусть даже на один-единственный миг - было для него чем-то вроде обвала, который совершается так же мгновенно: сорвался камень и покатилась лавина.
– Пойдем на верфь, отец!
Отец твердо шагал впереди и нес свой судок с завтраком.
– Успеется, - отвечал он сыну.- Пойдем к матери!
Мать встретила его в дверях. А за ней он увидел Пратца Мэтью, который теперь уже стал взрослым, и Джона Уэсли. И Элизабет, которой он никогда не видел.
– Ты, значит, домой, форму-то не надел?
– спросил братец Мэтью.
– Нет, - отвечал он.
– Нет, я...
– Матери хотелось поглядеть на тебя в полной форме, со всеми моими отличиями, -
– Нет!
– воскликнула мать. Нет, нет. Не надо.
– Полно, Энни, - сказал отец.
– Он теперь капитан Две ленточки у него будут лежать в шкатулке. Чего скромничать. Храбрецом показал себя. Как и должно. Ну, теперь не до того. Настоящая форма для Грея - это рабочие штаны да молоток.
– Да, сэр, - сказал Алек, который уж давно понял, что ни одному человеку не дано храбрости, но что любой может нечаянно угодить в храбрецы, вот так же, как любой может оступиться на улице и угодить в зияющий люк.
Он ничего не говорил отцу до самого вечера, пока мать и дети не улеглись спать.
– Я поеду обратно в Англию, мне обещали работу.
– Ага, - протянул отец, - в Бристоль, что ли? Там тоже корабли строят.
Ярко горела лампа, и чуть поблескивали слабые блики на черной полированной крышке дедовой шкатулки. За окном шумел ветер, нагонял облака, и небо становилось похожим на темную глубокую миску, а дом, пригорок и мыс вырезались из черной пустоты.
– Ночью непогода будет, - сказал отец.
– Можно и кое-что другое делать, - сказал Алек.
– У меня там друзья есть.
Отец снял очки в стальной оправе.
– Друзья, говоришь? Военные, верно, офицеры?
– Да, сэр.
– Друзей оно хорошо иметь, посидеть с ними вечерок у огонька, поговорить, ну, а кроме-то... ведь только те, кто любят тебя, стерпят твои недостатки. Крепко надо любить человека, Алек, чтобы все его несносные привычки терпеть.
– Да это не такие друзья, сэр, просто...
– И он замолчал. Он не смотрел на отца. Мэтью сидел молча и медленно протирал большим пальцем очки. Слышно было, как шумит ветер.
– Если у меня не выйдет, вернусь сюда, на верфи буду работать.
Отец посмотрел на него задумчиво, все так же медленно протирая очки.
– Не такая это работа, Алек, корабли строить. Тут надо Бога бояться и так свое дело делать, как если бы ты себе в собственную грудь ребра вставлял.
– Он повернулся на стуле.
– Посмотрим, что скажет священное писание.
– Надел очки. На столе лежала тяжелая, с медными застежками Библия. Он открыл ее. Слова сами словно отделились от страницы и бросились ему навстречу. Он все-таки прочел вслух, "...и военачальники - тысячники и десятитысячники... {5}" - О гордыне это.
– Он посмотрел на сына, нагнув голову, чтобы видеть поверх очков.
– Значит, в Лондон поедешь?
Да, сэр, - сказал Алек.
VI
Место, которое ему обещали, осталось за ним. Служба в конторе. Он уже раньше заказал себе визитные карточки: капитан А. Грей, В. К., Б. 3. {6} А когда вернулся в Лондон, записался в члены офицерского общества, пожертвовал на вдов и сирот.
Он поселился в приличном квартале и ходил пешком на службу и со службы - в строгом корректном костюме с визитными карточками в кармане, нафабренные усы, туго закрученные иголочками, в руке трость, которую он держал с неподражаемой корректностью, небрежно и вместе с тем без всякой развязности. Он подавал медяки слепым и калекам на Пикадилли, расспрашивал их, какого полка. Раз в месяц писал письма домой: "Я здоров. Кланяюсь Джесси, Мэтью, Джону Уэсли и Элизабет".