Победитель свое получит
Шрифт:
Как только Тазит отвлекся, выдворяя Снегирева, Анжелика наклонилась к Илье.
– Не переживай, – шепнула она и коснулась щеки Ильи колючими и душистыми кончиками своих белых волос, в которых от электрического света перебегали золотые искры. – Мы тут все замнем! Ты только скажи ему, пусть сегодня же назначит время. В Москву, в Москву!
Глухое, почти без окон здание Дворца металлистов никогда еще не выглядело таким мрачным, как в тот дождливый вечер. Из водосточных труб с кашлем извергались
Только в самой глубине Дворца теплилась жизнь: в малом зале проходила спевка хора ветеранов, а этажом выше репетировал Кирилл Попов.
– Плохо, Виталик! – кричал он. – Мир давно устал от умных Гамлетов. Иди вглубь! Плюнь на стишки нобелиата: Шекспир любит только плоть. Иди от собственного тела! Наш Гамлет самый настоящий из всех – он глуп, как полено. Он косноязычен! Он глух и нем! Он – слепая страсть и тупая ярость!
Виталик согласно кивал. Он начинал мычать и отламывать ножку от стула, но все равно оставался, на взгляд Попова, чересчур интеллектуальным.
– Поймите все! Мы сейчас снимаем тонны шелухи и ржавчины с простых, хорошо забытых вещей, – стонал Кирилл, слепя студийцев своими круглыми зеркальными глазами. – Мы пробиваемся к истине, понять которую невозможно, настолько она стара! Стара, как Офелия. Нашей Офелии пятьдесят. Гамлет – ее последний шанс. Наш Полоний – Олежка, пацан, который цапается с родителями, то есть с Розенкранцем и Гильденстерном. Лаэрт – Бочков, трусливый до дрожи. Клавдий и Гертруда – подростки, наконец дорвавшиеся до секса. Ведь на самом-то деле Гамлет – отец Гертруды. Это же очевидно!
Илья стоял у мятой кулисы. Он размышлял, как бы ему подъехать к Попову с Анжеликиными вопросами. Еще больше ему хотелось, чтобы Кирилл сегодня позабыл о Лаэрте и о том дряхлом хромоногом эльсинорце, которого изображала Тара.
– Лаэрт, на сцену! – вдруг ни с того ни с сего заорал Кирилл.
Его ноздри плотоядно дрожали, глаза полыхали творческой яростью.
Ожидая самого скверного, Илья побрел вдоль рампы.
– Ты уже умер, – сообщил Кирилл. – Ложись!
Илья с облегчением вздохнул и растянулся на сцене.
– Не годится! – покачал Кирилл грозной голой головой. – Ну-ка, скрючь руку, вот так. Сильней! А ногу подними и слегка согни в колене. Нет, тупее угол! Еще тупее!.. Отлично. Так и лежи.
– Но мне неудобно, – пожаловался Илья.
Его задранная нога кренилась вбок и тряслась.
По скрюченной руке сразу поползли противные ледяные мурашки.
Кирилл только небрежно махнул рукой:
– Плевать! Набирайся техники, учись владеть телом. Тебе, Бочков, может, и неудобно, а Лаэрту все удобно, потому что он труп. Понял мысль? Тогда ногой не дрыгай.
Он еще раз покосился на кроссовку Ильи, дрожащую в воздухе:
– Плохо у тебя,
Илья застыл и закрыл глаза.
– А вот глаза как раз открой! – гневно вскрикнул Кирилл. – И не моргай – ты труп! Ты у нас вносишь ту каплю натурализма в общую условность, без которой все летит к черту. Натурализм необходим, но в гомеопатической дозе. Поэтому убью, если моргнешь. Смотри на колосники!
Илья уставился в скучный темный потолок. Скоро ему начало казаться, что все эти громадные балки, трубы и мертвые невключенные лампы, мрачно поблескивающие из своих жестяных ящиков, хотят обрушиться на него и раздавить, как букашку.
Илья в ужасе скосил глаза и тут же наткнулся взглядом на Розенкранца-Гильденстерна, который кротко сидел в шпагате. Это была неприятная картина. Не нравилась она и Кириллу, который ругал беднягу на чем свет стоит, совсем забыв про Илью.
Тогда Илья стал искать глазами Тару. Она послушно хромала в эльсинорской толпе и была бледна, серьезна и прекрасна. Илья радовался, что может сейчас смотреть на нее неотрывно, без всяких помех. Он ничуть не жалел о маленьких неудобствах покойного Лаэрта (мурашки, дрожь в ноге и пыль в ноздрях от топота массовки). Ведь даже Изора на все готова ради любви!
Илья снова вспомнил Изорину просьбу и стал думать, как ее исполнить.
Кирилл в это время, лопаясь от негодования и восторга, ставил последний выход войска Фортинбраса. Конца маршу не предвиделось. Режиссер перед самым носом Лаэрта топал своими ботинками, слегка обрызганными неизбежной осенней грязью. Покойник мог теперь рассмотреть эти ботинки в малейших подробностях. Например, левый ботинок явно начинал просить каши. Видел Илья и ровную строчку на джинсах режиссера. В эту-то минуту он и придумал, как поговорить с Поповым об Анжелике. Заодно и ногу можно будет опустить – только бы правильно выбрать момент.
Когда Кирилл в очередной раз, фортинбрасовски топоча, приблизился к мертвому Лаэрту, труп дернулся, сделал невольную подсечку, и режиссер полетел на серые доски сцены.
Илья, как мог, это падение смягчил: приподнявшись, он ухватил Попова за край джемпера. Но джемпер только упруго растянулся. Его носитель все равно стукнулся об пол локтями.
Отпустив джемпер, Илья успел заглянуть в большеглазое лицо Кирила. Оно было так вдохновенно, что Илье самому захотелось выкатить глаза. Он сделал это, а потом прошептал:
– Кирилл, мне нужно только две минуты! Поговорить… вопрос жизни и смерти!
– Опять? – поморщился Кирилл, тяжело вставая с колен. – Ты это нарочно сделал, гаденыш?
– Нарочно, – признался Илья.
Кирилл даже присвистнул, а потом сказал:
– За что я тебя терплю, Бочков, так это за непредсказуемость. Скоро уже бить начну, а пока – ценю. Ну что тебе приспичило? Опять секреты? Всем – перерыв четыре минуты!
Последние слова были сказаны громко и властно. Датское королевство тут же уползло за кулисы.