Победитель. Апология
Шрифт:
— Ты завтракала?
Глупо! Какая женщина, не позавтракав, наводит этакий марафет?
— Да, — ответила она.
Вы стояли. Ты посмотрел на часы. Было только четверть десятого, а ей — к двенадцати. «Или что-нибудь изменилось?» — подумал ты с тревогой и надеждой одновременно. Если этот парад вызван скорым уходом на работу, тогда вовсе и не парад это, не приведение и боевой торжественный порядок сил перед решающим сражением, а заурядный утренний туалет педагога, обязанного предстать перед учениками в подобающем виде.
Надежда не оправдалась. Ей было по-прежнему к двенадцати, да и как могло измениться что-либо, если в квартире нет телефона? Ни телефона, ни соседей — отдельный вход с улицы. Полная
Прокурор констатирует, что тебе всегда было на руку данное обстоятельство. Ты не оспариваешь — да, ее изолированность создавала определенные удобства, но отсюда вовсе не следует, что в известный момент означенный фактор показался тебе особенно благоприятным. Еще бы, дескать! — не было и нет людей (во всяком случае, в Витте), которые могли бы засвидетельствовать твою продолжительную связь с пострадавшей. Чепуха! Тебе и в голову не приходило, что Фаине взбредет на ум предъявлять какие бы то ни было юридические права. Да она и сама поспешила заверить, что ни одна живая душа не узнает, чей это ребенок. Ни одна! Она и тебе-то не хотела говорить.
— Но сказала же, — не удержался ты. Тебе было жарко, ты расстегнул свой клетчатый пиджак, на волю выпустив голубых слоников. А она все так же придерживала снизу не застегнутую кофточку.
— Не сказала, — вымолвила она.
— Фаина! — мягко укорил ты. — Побойся бога! Не волшебный же эльф шепнул мне на ушко.
Она сидела по другую сторону круглого, застеленного голубой скатертью стола, но не вплотную, а на некотором расстоянии, и ты вдруг заметил, что одна ее щека напудрена. Именно одна, левая! Но тебя не удивило это — так далек ты был от всего, что не имело непосредственного отношения к вашему разговору.
Она молчала, а ты, досадливо прокручивая про себя вчерашний вечер, чтобы найти и уличить ее — сказала же! — и скорей перейти к главному, с изумлением обнаружил, что она и впрямь не проронила об этом ни слова. Все ты говорил, до всего сам добирался, она же лишь подтверждала своим молчанием ужасающие тебя догадки.
Встав, прошелся по комнате — от соломенного бычка на этажерке до синего будильника на тумбочке у тахты. Было без пяти десять, а ты хоть бы на шаг продвинулся!
— Хорошо, пусть не сказала. Согласен… Но я-то знаю уже.
Теперь, стоя, ты обнаружил, что и вторая щека напудрена, только свет не падает на нее, и потому ты не заметил сразу. Не хуже твоего приготовилась она к поединку.
— Я уеду из Витты, — тихо пообещала она.
— Куда? — горько усмехнулся ты.
— К маме.
К маме? Бедной маме, которая, насколько ты знал, сама не чаяла переехать в Витту, неведомо чем подкупившую ее стареющее сердце. Ты видел ее лишь на фотографии, давней и неумелой, но почему-то она стоит перед тобой как живая: прекрасная осанка, седые волосы уложены в высокую прическу, серый костюм с атласными отворотами…
— Хорошо, уедешь. Допустим, уедешь. Но ведь я-то все равно знаю! — Ты и не подозревал в тот миг, что ненароком коснулся золотого ключика, который спустя час пусть со скрипом, но отопрет, казалось бы, намертво задраенную дверь!
На том конце провода участливо диктовали номер лечащего врача, который мог дать исчерпывающую справку о причине летального исхода, но ты не записывал. Поблагодарив, повесил трубку и шагнул из-под козырька в дождь.
Едва вошла, быстро чмокнув открывшую дверь Натали (ты удержал себя на месте, когда мелодично заиграл звонок — мелодично, но тем не менее ты вздрогнул), — едва вошла, как ты понял, что явилась она не случайно, не по дороге к «своему мастеру», а связано это с т е м. Но и тут ты не встал с кресла, а лишь поднял, по-родственному приветствуя, руку. На
Марина щебетала о Сименоне — ах, Сименон! До двух ночи читала, это изумительно, она так благодарна тебе… Скинув сапоги, сестрица короткими ножками прошествовала к стеллажам. Ковер, который на лето убирался, заглушал шаги.
Натали пошла на кухню ставить чайник — гостья, хотя ей и ужасно некогда, согласилась выпить чашечку чая.
— А где Злата? — осведомилась она на всякий случай.
— Нету…
По-прежнему смотрела она на книги, но ты чувствовал, что она не видит их.
— Предупреди своего приятеля, чтоб его подруга… поосторожней была. У лекарства… ну, того самого… сильное побочное действие. Вчера умерла одна.
Ты тоже смотрел на книги. Ярко-красные, ярко-желтые, ярко-зеленые…
— Что такое? — выговорил ты.
Самый что ни на есть естественный вопрос, но у сестрицы он вызвал раздражение.
— Перестаралась… Тоже от ребенка хотела избавиться. Спохватилась на четырнадцатой неделе!
Громоздкие шифоньеры с резными дверцами (как та, сбоку, откуда выныривают свидетели), столы на гнутых ножках (как у адвоката), обитый медью комод — медь блестит, надраенная по случаю продажи, этажерки, зеркальный шкаф и, наконец, кровати. Великое скопище кроватей с шишечками… На панцирной сетке сидит с поджатыми ногами желтая старуха, вся в морщинах, крупные зубы оскалены в ухмылке, а панцирная сетка — чудеса, да и только! — хоть бы прогнулась под ее тяжестью! Ты медленно бежишь, прижав к груди не украденную тобой шапку, мех ее гладок и шелковист, как увертывающаяся белая шея голубя…
— Позвольте! — останавливает прокурор. Она седа и элегантна, а серый костюм с атласными отворотами подчеркивает не по возрасту прямую осанку. — Вы сказали, что не прикасались к голубю.
Не прикасался. Все абсолютная правда, ты не позволил себе ни слова лжи, и тем не менее шапка, которую ты, делая огромные, зависающие в воздухе шаги, прижимаешь к груди, шелковиста, как увертывающаяся от петли голубиная шея; дунешь — и заструятся, разойдутся белые перышки. Как возможно такое? Но тебе некогда размышлять: суд гонит тебя — дальше, дальше, ты же исчерпывающе точно и потому длинно отвечаешь на вопрос, что почувствовал ты, когда узнал, что она умерла.
— Итак, — напоминает седая дама, — вы бежали с шапкой в руке…
Но ты не украл ее, это ты знаешь наверняка, и тем не менее старуха, приподнявшись на панцирной сетке, которая и здесь хоть бы дрогнула, запускает в тебя чем-то страшным. Но слишком густ и горяч воздух — предмет растворяется в нем, не достигнув цели. С облегчением переводишь дух, но в тот же миг понимаешь, что опасность не миновала. Сейчас старуха вскочит с кровати (а сетка и тут не прогнется, и это — именно это — почему-то страшнее всего), бросится наперерез и подставит ногу в парусиновой туфле с дыркой, из которой торчит немытый палец. Со всего маха шмякнешься лицом в пыль, и уж тогда-то…