Победитель
Шрифт:
Лошадь тихо вошла в черную зыбь. Поначалу вода была ей до колен, потом стала подниматься… дошла до груди. Муха замерла, вытянув шею, обнюхала воду со всех сторон. И мелкими шажками двинулась дальше. Ближние камыши мерно качались при каждом ее движении. Вот снова остановилась, снова обнюхала воду. Повернула направо. Осторожно ступила. Еще, еще… Постояла, принюхиваясь. Повернула налево, сделала нескольких аккуратных шагов. Вода как будто стала опускаться. Но Трофим боялся радоваться. Он не переставая мысленно подбадривал ее: “Иди осторожно! Сама знаешь, как идти!”
Вода определенно стала мельче, да и камыши перестали качаться. Муха пошла уверенней – она уже ступала
Так и выбрались в тот раз… А ведь могли и пропасть – кому там вытаскивать их из гиблой той трясины!..
Луна висела на фиолетовом небе над жаркой степью, над дальними горами. И совсем, совсем близко маячили опасные, злые, горькие воспоминания и мысли…
“Эх, – торопливо подумал Трофим, чиркая спичками. – Война вообще переменчива!..”
Вот говорят люди: пан или пропал! Да ведь на войне как жизнь устроена: минуту назад пан, а прошла минута – и ты пропал. Или наоборот: все, думаешь, конец, гибель! Ничто не спасет! никто не поможет! только зажмуриться осталось!.. Но миг прошел, секунда стукнула, и все вдруг поменялось: дуриком, на шармачка – а какая удача!
Вспомнить хотя бы стычку под Пологами!.. В батарее два пулемета ездили на тачанках – для прикрытия. Патронов вечно не хватало, действовали пулеметы редко. Но пулеметчики были хорошие – одного уж не вспомнить, а второй как живой перед глазами стоит: Костей его звали, Костей Питерским, потому что из Питера, а фамилия, может, и значилась в каких списках, да теперь не докопаешься. Сухощавый такой паренек, молчаливый.
Вышли в направлении Гуляй-Поля. Сыпал редкий снег, утро мутное, сырое, пелена облаков трепетала в молочном свете невидного солнца. Впереди показалась какая-то колонна. Едва различимая в снежной мгле, она спокойно и уверенно двигалась навстречу. Почему-то Кравчук не послал разведки. Предположил, что это свои. Почему? Откуда могла взяться здесь красная пехота?.. Но, должно быть, их командир был не многим лучше Кравчука. Тоже ему что-то примстилось. В общем, все совершенно спокойно дожидались, когда колонны сойдутся.
Кроме Кости: он отъехал со своим пулеметом вбок, снял чехол и неспешно приготовился к бою.
Махновцы подошли вплотную, после первых окриков началась стрельба и суматоха, тут Костя выпустил несколько коротких очередей, и все было кончено: дорога оказалась завалена убитыми и ранеными. Кому-то удалось убежать. Остальные сдались.
Вот и вся история. Прикончили раненых, расстреляли пленных… А куда их? Ни у красных, ни у белых, ни у махновцев не водилось ни лазаретов, ни докторов, ни лекарств. Тюрем тоже не было. Отпустить – снова возьмутся за винтовки… Вот и выходит, что выхода нет. Только в расход. Да и как они сами-то с пленными обращались!.. Мишу Хлопчика и еще трех парней нашли – четвертованы; должно быть, шашками ноги-руки им рубили… А их, значит, – отпускай?.. Ну и, понятно, кто погорячее из ребят, тоже шашками…
Трофим этого не любил. Хоть и понимал неизбежность военной смерти, а все же брезжило сомнение в душе, тяготило. Не хотелось убивать. Слава богу, в батарее особо не до пленных – батарея есть батарея, нужно пушками заниматься, а не шинковкой… Он и в бою, бывало, старался в людей без дела не стрелять. В лошадь целил. Хоть и лошадь жалко, конечно. Однако свалишь лошадь – а всадник жив, вот и выходит, что не взял греха на душу. Уж как его судьба дальше сложится – дело десятое. Коли надо, так пусть сами, кто поохотливей. Желающих позверствовать всегда хватает. Смотреть на них противно, а подумаешь – как их судить? Ведь начать разбираться – война есть война. Почему нельзя раненого убивать? Здорового, стало быть, можно и
А все же вспомнишь, как входила конница “червонцев” в отбитые села, так сердце и захолынет!.. Мощь!.. На сильных конях, с полной выкладкой вьюков!.. Пестровато одетые, конечно, но – все как один в смушковых папахах с красными верхами, лихо сдвинутыми набекрень! И – лампасы! без конца и краю лампасы!.. Да алые ленты в конских гривах, в челках!.. Да с песней!.. С гиканьем!..
Трофим бросил еще один окурок на откос насыпи, и он остался лежать там, дотлевая. Как ни медленно текло время, а все же луна немного съехала вправо. Горы, что виднелись на горизонте, выступили вперед, выпятились…
Но все равно сейчас нельзя понять, какого цвета эти горы – серебро луны красило все вокруг на свой салтык. Да Князев знал – подножия у них желто-бурые, верхушки зеленые; днем можно будет разглядеть дальние пики – кипенно-белые шапки, сияющие на солнце. Он бывал в тех снегах, когда гоняли банду Касымхана Маленького. Снизу не видно, а подлезешь – так и нет там никакого сияния, только мутный ноздреватый лед. Часто так в жизни: издали смотришь – одно видишь, подойдешь ближе – другое. Вот и выходит, что…
Трофим усилием воли отогнал следующую мысль, уже опасно накатывавшую за этой, потому что знал и всю горечь ее, и всю безнадежность. Тут как раз и паровоз свистнул, потянул, вагоны принялись дергаться и стучать друг об дружку железными своими ладошами; состав тронулся, пошел, поплыла трава, степь тоже двинулась, медленно скрылась кибитка безвестного обходчика, все уходило и оставалось за спиной – только луна висела на прежнем месте, упрямо не желая выпускать его из поля зрения.
Он задвинул дверь, замкнул и тоже лег.
Колеса опять постукивали, считая секунды, минуты… значит, и часы, и дни… и месяцы, и года… Гришке скоро пять… потом ему станет шесть, семь… Придет пора сажать сына на коня, учить кавалерийской науке… Вот уж будут они вдвоем носиться по лугам!.. Вздрогнул, открыл глаза, снова зажмурился. Он никогда не мог толком спать в дороге. Даже дневального на эту ночь приказал не назначать – знал, что все равно самому ворочаться… Все храпят на разные голоса, а у него в башке не сон, а сплошная неразбериха. Дрема немного туманит голову, и в этом тумане мысли, мысли…
И одна из них – именно та, которую он силой отогнал от себя, как гонят прилипчивую лошадь, – опять толклась неподалеку, выжидая момент, чтобы снова сунуться. А уж после нее, проклятой, не только сна – и дремы той в помине не останется!..
Трофим повернулся на другой бок, зевнул и нарочно стал думать не о прошлом, а о будущем. Потому что прошлое казалось сейчас опасным, ядовитым и злым (как обидно, ведь совсем недавно оно было таким ласковым и нежным! – но он и эту мысль поспешно отогнал, отгородился от нее другими). Да, надо думать о будущем – причем не о дальнем, не о том туманном, голубоватом будущем, в котором гнездятся еще неоперившиеся, неясные надежды и мечты каждого человека, а о совершенно конкретном, загодя известном будущем: как вот они скоро прибудут в Термез и что будет дальше.