Победитель
Шрифт:
Плетнев обнялся с Зубовым.
– “Фанта”! – сказал Зубов, как только объятия распались. – Слышь, Плетнев! Ну чисто апельсин! Мы тут с Колей!..
– Вы знакомы? – спросил Плетнев у обоих.
– На КУОС [5]е вместе были, – ответил Архипов. – Возьми стакан. Товарищ, ну-ка позвольте!
Он оттеснил в сторону какого-то юношу и выдернул картонный стакан. Плетнев с изумлением увидел, как – не врал Голубков! – на его место упал другой.
– Понимаешь, – продолжал Архипов начатую прежде речь. – Смотрю я на эту сучку и понимаю, что она кого угодно вокруг пальца обведет!
Он с отвращением вылил в рот остатки напитка:
– Вещь!.. Чего ждешь? Ставь стакан! Товарищ, ну-ка позвольте!
И отодвинул от автомата длинноволосого и одновременно лысого человека с надписью “Make love!” на обвисшей майке.
Плетнев подставил стакан. Зубов нажал кнопку.
Ш-ш-ш-шу!
– Чую – сговорятся! И пойдут прахом все мои усилия по обеспечению безопасности!.. Ну, я ее тогда р-р-раз! – за руку! Гражданка, говорю, ну-ка пройдемте! Что?! Куда?! А вот туда! Туда-сюда, иди сюда!.. В штаб! А через пятнадцать минут ее пинком отсюда – р-р-раз! Потом еще письмо в Университет накатают, что замечена в поведении, противоречащем высокому званию советского человека… вышибут ее оттуда к едрене-фене, и поделом!.. сучка такая!..
Легонько икнув, Архипов снова шагнул к водопойному механизму. За ним и Зубов. Оба они сильно потели. Плетнев присмотрелся. Белые рубашки на их спинах и боках принимали явно оранжевый оттенок…
– Ну? – нетерпеливо спросил Голубков.
Плетнев допил, облизал губы…
– Класс! Ну просто чистой воды апельсин!..
* * *
Наконец все это кончилось. В последний день Симонов выбил премиальные комплекты – три пачки американских сигарет “мультифильтр” в пластиковых пачках и несколько упаковок диковинной финской еды: кусочки колбасы в пластике, наперстки со сливками, игрушечные жестянки с паштетом…
Сигареты Плетнев отдал Голубкову. Голубков был в восторге.
Улетали ночью.
Шел дождь. Военный аэродром “Чкаловский” туманно мерцал синими огнями, и почему-то казалось, что не самолеты с него должны взлетать, а сам он вот-вот начнет, немного кренясь, подниматься к низким тучам, молочно освещенным отблесками прожекторов…
Поеживаясь, вереницей поднялись по трапу.
С последней ступени Плетнев оглянулся.
А потом тоже нырнул в люк.
Птицы небесные
“…Нет, Парфен Дормидонтович! – трескучей пулеметной очередью отстучал Бронников. – Партком не позволит вам топтать ростки нового!..”
Он замер с поднятыми над клавиатурой руками и прислушался.
Точно!.. Звонок повторился.
Бронников поспешно вышел в коридор, включил свет в прихожей и отпер дверь.
– Здрасте, – сказал чернявый малый в кепке, рабочей тужурке, с черным чемоданчиком в руке. – Двадцать шестая квартира?
– Двадцать шестая, – подтвердил Бронников. – Там же написано.
– Не верь глазам своим, – наставил
И протянул какую-то бумажку.
– Что это? – опасливо спросил Бронников, убирая руки за спину.
– На телефон подавали заявление? Так расписывайтесь!
– Ах, вот в чем дело!- обрадованно и недоверчиво сказал Бронников. – Неужели?..
Не прошло и получаса, как мастер ловко провел от коробки на лестничной клетке розово-желтый проводок, в котором таинственно просвечивали металлические жилки, и повесил новый черный аппарат на стену в коридоре. Тут же набрал номер, буркнул кому-то, что в двадцать шестой поставлен, выложил на столик телефонную книжку, бестрепетно принял предложенный трояк, кивнул и удалился.
Закрыв дверь, Бронников тут же подошел к телефону, поднял трубку и послушал. Гудит! Руки чесались кому-нибудь позвонить. Набрал Никитин номер… никого. Прошел на кухню, постоял у плиты, размышляя, не поставить ли чайник. Снова вернулся к аппарату. Опять послушал – гудит!
В последнее время жизнь вообще складывалась довольно симпатично. Неделю назад соседка Алевтина Петровна уехала к племянницам в Ярославль – у обеих были дети, обе работали и просили ее пожить там, чтобы приглядеть за ребятней. Надо думать, уехала надолго… Уже неделю Бронников блаженствовал, то и дело бессознательно отмечая, что он в квартире один – один! – и нет у него никаких соседей – пусть даже и таких тихих и милых, как Алевтина Петровна… Никого – хоть на голове ходи! Царь царем, сам себе хозяин!.. А тут вдобавок – бац! как с куста! – телефон!..
Он еще не успел допережить свою радость, как вздрогнул от пронзительного железного дребезга – аппарат зазвонил!
Несколько секунд Бронников смотрел на него в растерянности, потом заполошно схватился.
– Алло! Алло! Да!..
– Будьте добры Германа Алексеевича, – сказал мелодичный женский голос.
В первое мгновение он не оценил все невероятие происходящего, поэтому только обыденно удивился:
– Германа Алексеевича? Это я… я слушаю.
– Герман Алексеевич, вы к трем часам сможете приехать?
– Куда приехать? – спросил Бронников.
– В Союз писателей, – пояснила женщина. – У Василия Дмитрича к вам какие-то вопросы.
– У Василия Дмитрича? А кто это?
– Это Кувшинников, секретарь Союза, – сухо пояснила женщина. – Хорошо вам знакомый. Так приедете?
– Ах да, Кувшинников!.. К трем? – тупо переспросил Бронников. – Хорошо, да… я приеду.
– Спасибо.
– Подождите! – закричал Бронников. – А откуда у вас телефон?
– Какой телефон?
– Этот телефон, по которому звоните! Ну номер, номер! Номер у вас откуда?
– Василий Дмитрич дал, – сказала она. – До свидания.
Бронников услышал короткие гудки, постоял некоторое время с трубкой в руке, потом положил ее на аппарат и прошел в свою комнату.
Тихий дождь слезился по стеклу, было сумрачно, горела лампа, и в двойных стеклах окна отражались два Бронникова, чуть смещенные друг относительно друга.
Классе в шестом черт дернул его однажды слизнуть с учительского стола забытую самописку, и, когда Валентин Яковлевич, учитель литературы, за ней вернулся, Бронников шире всех разводил руками и громче всех повторял: “Ну ничего не понимаю! Куда она могла деться?..” Через минуту Валентин Яковлевич отвел его в сторону и сказал: “Гера, в жизни всякое бывает. Я никому ничего не скажу. Давай сюда и больше так не делай”.