Победитель
Шрифт:
Вытерев ему рот после киселя и булки, Катерина одела сына в белую матроску, голубые штаны до колен, а на голову – панаму.
Сама же выбрала светло-розовый сарафан с цветочной каймой на поясе и у конца подола, а волосы подняла и крепко заколола кривой шпилькой с крахмальной и тоже розовой бабочкой.
Книги в сумочку, к сожалению, не лезли. Пришлось завернуть в газету и перехватить бечевкой.
Но ничего, аккуратный такой получился сверток.
Они вышли в прихожую, Катерина присела, чтобы застегнуть Гришины сандалетки. Дверь в одну из соседских комнат была открыта.
– Тоня! –
Из двери выглянула Антонина, жена Комарова.
– Я что хотела-то, – сказала Катерина, поднимаясь на ноги, и спросила жалобно: – Комаров твой ничего не сказал?
– Не-а, – легковесно ответила Антонина. Вздохнула: – Что скрывают?.. Райка Глотова утром забегала трешку перехватить. Так, говорит, вчера два эшелона отправили, сегодня три!
– Эшелона? Три эшелона? – ахнула Катерина, поднося ладонь к груди. – Это куда же их эшелонами?
Она, конечно, нарушала уговор, что был у них с Трофимом: ничего из гарнизонной, из корпусной жизни с соседями не обсуждать. Не потому, что из этого что плохое может выйти, а вот просто не обсуждать, и все. Уговор такой… Но он сам виноват! Как же не обсуждать, коли сам не говорит ничего?.. Почему не сказать?.. Вчера два эшелона… сегодня три… а завтра сам Трофим отбывает!..
– Не знает она, – поморщилась Антонина. – Говорят, что не местные наши маневры, а какие-то общевойсковые, что ли… большие. Далеко где-то. – Она помолчала, а потом заметила с рассудительностью обреченного: – Нет, ну а что ты хочешь, если маневры?
– А Комаров молчит, да? – тупо повторила Катерина, хоть и так было только что ясно сказано: молчит.
– Молчит, паразит! Клещами не вытянешь! – раздраженно подтвердила Антонина.
– Учения, и все тут! Какие учения? А того тебе знать не положено!.. Не положено – и хоть ты убейся! Долдонит как заведенный, противно слушать!
– Ну да, вот и мой… сердится, если спрошу, – кивнула Катерина и пожаловалась: – Сам сердится, а у меня сердце болит…
– А им-то что! – фыркнула Антонина. – Да ну их!..
Она с деланой беззаботностью махнула рукой, а потом сказала с выражением несколько искусственного изумления:
– Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! Ты куда это так вырядилась?
Катерина смущенно улыбнулась.
– Ты что кудахтаешь?! – пути не будет! На кудыкину гору! – И тут же радостно крутнулась, отчего подол платья разошелся в круг. – А что, ничего?.. В библиотеку съезжу. – Она наклонилась к сыну. – На трамвайчике с Гришей поедем, да?
Гриша с достоинством кивнул.
– В штаб то есть? – уточнила Антонина, как будто не знала, где библиотека.
– Ну а куда ж еще, – машинально ответила Катерина и потянула Гришу за руку: – Пошли…
– Что-то ты зачастила, – заметила Антонина, приваливаясь к косяку и складывая руки на груди.
Катерина обернулась.
– Что?
– Зачастила, говорю. – Антонина усмехнулась. – В штаб-то, говорю, зачастила.
Катерина растерянно смотрела на нее.
Антонины, жены Комарова, она, честно сказать, маленько побаивалась. Антонина старше-то была лет на шесть всего… но такая ушлая, будто третий век коротала! Просто не подходи. Смелая до ужаса, за словом в карман в жизни не полезет, режет прям по живому!.. Бабы гарнизонские про нее всякое
– Почему это зачастила? – напряженно спросила она. – Ты что имеешь в виду?
Антонина, поджав губы, долго смотрела в глаза, потом усмехнулась и махнула рукой.
– Да ну тебя! Не обращай внимания, это я так. Скучно просто.
– Скучно тебе? – рассердилась Катерина. – Пойди лучше!.. – в ярости замялась. – Поспи лучше пойди, чем языком болтать! Скучно ей!..
Гринюшка, задрав голову и открыв рот в приступе мучительного внимания, смотрел то на мать, то на соседку.
Она резко дернула его, ни в чем не повинного, за руку:
– Ступай, ну!
И уже взявшись за ручку входной двери, услышала примирительное:
– Хватит тебе! Развоевалась из-за ерунды! Что я сказала-то?!
* * *
– Жарковатая нынче весна, – заметил Звонников. – Середина апреля, а вон как уже печет!
– Да ладно, – возразил Трещатко, щедро макая кусок лепешки в пиалу с кислым молоком. Быстро донес до рта, сжевал, провел кулаком по усам. – Ты что жалуешься? Наоборот, нам сегодня хорошо бы пожарче!
– Зачем это? – удивился Безрук.
Все давно поснимали гимнастерки, сидели в исподних рубахах.
– Не понимаешь, – с осуждением заметил Трещатко. – В организме равновесие нужно иметь! Если изнутри сорок градусов, сколько должно быть снаружи? Тоже сорок! А сейчас, – он с прищуром взглянул на белесое небо, – а сейчас и тридцати пяти нет!..
И довольно загоготал.
Трофим тоже усмехнулся.
– Ничего, – сказал он. – Скоро тебя припечет маленько…
– Там-то? – мотнул головой Трещатко. – Может, и припечет! Только опять это будет неправильно! Потому что там изнутри кроме воды ничего не будет! Разве ж это равновесие?
– Ну, ничего, ничего, – сказал Безрук. – Не припечет. Народ дружественный, с пониманием… думаю, все как по маслу прокатит. У Трофима надо спросить. Ты же бывал на той стороне?
– Бывал, – кивнул Трофим.
– И в Кабуле?
– И в Кабуле.
– И как?
– Да как…
Года три не то четыре назад Аманулла-хан купил полтора десятка самолетов “Де-Хэвиленд”, взял на службу советских техников – обслуживать аппараты – и летчиков – преподавать в офицерской школе. Запасы авиационного керосина и патронов скоро кончились. В Ташкенте снарядили караван с боеприпасами и топливом. Сопровождала его полурота отборных красноармейцев, одним из взводов которой командовал Князев.
Он вспомнил эту осеннюю дорогу…
Караван хоть и не велик, да все равно по тропе растягивается чуть ли не на километр.
Горы выгорелые, сухие, трава – мертвая. Но время от времени как полыхнет в самые глаза какое-нибудь ущелье – огнем алой листвы, багровым ее пламенем…
На тропе, пролегшей в узкой долине или по каменистому руслу высохшей реки, неспешно бредущий караван беззащитен.
Тянется он, как длинный жирный червь. В любое мгновение одним ударом можно рассечь его пополам. А потом еще пополам. И еще.