Победитель
Шрифт:
Она пугалась, когда пробовала всерьез подумать об этом. Не зная, что такое измена, она и не могла себе ее представить. Она любила Трофима – любила всего: и его угрюмость, которую так легко было развеять, когда они оставались вдвоем; и его силу и заботу; и то, что он ее тоже любит и не мыслит себе жизни без нее; любила за то, что он был отцом, и за то, что он был мужем.
И вместе с тем чувствовала, что в ней тайно живет личинка какой-то другой любви – да, завелась вдруг и живет теперь! а потом возьмет однажды – и так же вдруг превратится в бабочку! что, если так?!
От этих мыслей ее прошибал
И хотелось схватиться за Трофима, обнять, влиться в него всем телом, чтобы он не отпускал, не позволял!.. Троша! Любимый!..
Движение окончательно убаюкало ее, и последние несколько десятков секунд улыбающееся лицо Трофима летело поверх домов и деревьев, людей и верблюдов.
– Пойдем-ка, сыночка, – вздохнула она, выплывая. – Нам выходить…
Бывшая усадьба царского генерала Головачева – большой сад, в глубине которого стоял двухэтажный особняк с флигелями, – отделялась от дороги серьезной кирпичной оградой и железными воротами.
– Здравствуйте, – сказала Катерина часовому. – Я в библиотеку. Князева…
Вместо того чтобы, как обычно, глянуть в журнал и тут же пропустить, часовой почему-то осмотрел ее до головы с ног, затем покрутил ручку полевого телефона (Катерина видела это сквозь окошко кирпичной будки возле ворот, куда он перед тем удалился), что-то отрывисто сказал, выслушал ответ, кивнул и, чуть опустив руку с трубкой и подперев ею голову, погрузился в ожидание; через минуту в трубке, должно быть, снова зазвучал чей-то голос; “Есть!” – сказал часовой, теперь только пролистал журнал, вписал несколько слов, после чего вернулся к калитке и поднял железный запор.
– Что за строгости? – спросила она. – Прежде всегда быстро пускали…
– Особый режим, – буркнул часовой, а потом сказал “Проходите, дамочка!” с такой ухмылкой, что Катерине стало обидно.
Она смерила презрительным взглядом нахала, наверняка не знавшего, кому эта красавица приходится женой, и, твердо ведя за собой Гришу, размашисто прошла в калитку. Красноармеец завороженно смотрел ей в след. Но тут к въезду подкатил требовательно засигналивший автомобиль, страж встрепенулся и кинулся открывать ворота…
Пока шли по аллейке к левому флигелю, где в одной из комнат первого этажа размещалась библиотека, Катерина не могла не отметить необычного оживления, царившего вокруг. Подскакал к самому крыльцу какой-то белобрысый командир, и выражение его круглого веснушчатого лица однозначно показывало, как ему все это нравится – и конь, и спешка, и ответственность; слетел с лошади, бросив поводья караульному, стремглав взбежал по ступеням… Навстречу торопливо шагал другой – серьезный, сосредоточенный и даже хмурый; полевая сумка била его по бедру, а в руках теснились какие-то бумажные рулоны… За правым флигелем, на поляне, стоял брезентовый шатер с поднятыми полами. В его тени несколько человек сидели на раскладных стульях вокруг стола, а один стоял, показывая что-то на этом столе карандашом. Нещадно треща барахлящим мотором, подкатила машина, и вид командира, спрыгнувшего из автомобиля, явно показывал, что он чрезвычайно спешит.
Все это было неспроста, и сердце ее снова сжалось. Трофим тоже уходит в поход, и уже рано-рано утром он
Да еще молчит, не говорит ничего – что, где, сколько дней! “Нельзя!” – и все тут!
Собственно, она понимала: где бы эти учения ни состоялись, она все равно останется здесь, в городе, одна-одинешенька; но все же знать это почему-то отчаянно хотелось. Почему, почему Трофим ей не откроется?! Не верит ей? Да разве она хоть словцом кому об этом обмолвится?..
Одно лишь утешало – Тоньке ее Комаров тоже не сказал, а она ведь вон какая настырная, любому три дырки в боку провертит!
При входе во флигель ни часового, ни дневального не было, но и дверь почему-то оказалась запертой. Она крепко постучала. Через минуту лязгнула щеколда и дверь распахнулась.
– А-а-а! – протянул Жахонгир, худой и сутулый узбек, в одеянии которого традиционные элементы – засаленная тюбетейка, легкий чапан и галоши на босу ногу – сочетались с поношенным, выгоревшим красноармейским обмундированием – гимнастеркой и штанами-галифе. – Издрасти, Катерин-ханум!
Он служил при штабе давно, еще с царских времен, исполняя обязанности дворника и садовника. Три года назад, когда в Скобелевских казармах случился пожар и сюда перевезли остатки гарнизонной библиотеки, кому-то пришло в голову поручить ее все тому же Жахонгиру. Жахонгир не отказался, но дело вел из рук вон плохо и, похоже, сам это понимал. Во всяком случае, не раз жаловался Катерине: мол, беда ему с этими книжками – хоть из кожи вылези, а порядка на полках, при его-то безграмотности, все равно не навести…
Гриша замешкался на ступеньках.
– Издрасти, Катерин-ханум, издрасти! – повторил Жахонгир и неожиданно принялся класть перед ней поясные поклоны, подобострастно тряся парой десятков длинных седых волосков, составлявших его монгольскую бороду.
– Ты что? – начала было она, но заметила, что взгляд старика скользит по касательной, мимо нее, и устремлен на кого-то другого – вероятно, следом за ними направлявшегося к крыльцу.
Не выпуская из ладони Гришину руку, резко обернулась.
Сердце упало.
* * *
Уже смеркалось, когда наконец решили выбираться. Перед тем боролись на руках, и теперь Звонников твердил, что нужно повторить все заново, только по другим правилам, более справедливым и честным, каковые, по его мнению, должны были низвести Трофима с высот абсолютного победительства на уровень рядового бойца, в жизни которого поражение возможно в той же степени, что и победа; Трещатко, в свою очередь, настаивал, чтобы еще раз выпить за Примака, но этому препятствовали два важных, на взгляд прочих участников застолья, обстоятельства: во-первых, извозчик слишком уж давно дожидался (велено было к пяти приехать, а теперь перевалило за восемь), а во-вторых, выпить все равно было нечего. Безрук покрикивал и все норовил дирижировать хором, хоть давно уж петь перестали, а Трофим галдел наравне со всеми, пока не осознал, что он и сам, пожалуй, сильно запьянел, и тогда примолк, привел себя в порядок и обулся.